"Север" № 03-04, стр. 148

Ильич, Бедная Алка, Миротворец

Дмитрий ВОРОНИН, ПРОЗА

Дмитрий ВОРОНИН

Калининградская область

ИЛЬИЧ

На городской свалке Ильич появился поздней осенью. Высокий сутулый старик в темно-коричневом драповом пальто, шапке-ушанке и в ботинках на толстой подошве медленно брел среди зловонных завалов, шурудя перед собой сучковатой надтреснутой палкой.

– Чего ищешь, дед? – обнажил в приветливой улыбке полубеззубый рот низкорослый мужичок в истрепанной грязной фуфайке. – Скажи, может, чего присоветую.

– Так это... Вот, – засмущался, остановившись, старик, – бутылки пустые ищу.

– Бутылки? – нахмурился мужичок, подозрительно оглядывая новоявленного конкурента. – А чего это тебя на свалку занесло, в городе, что ли, бутылок уже не осталось?

– Не могу я в городе, – нервно сжал свой посох старик.

– Стесняешься... – понимающе усмехнулся бомж. – Звать-то тебя как?

– Степан Ильич.

– Ильич, значит... Ну а меня Витьком когда-то нарекли, а тут все Солнышком кличут, – протянул грязную ладонь Ильичу мужичок.

Старик с опаской подал навстречу свою дрожащую руку.

– Ты вот что, дед... Ты это, держись возле меня, тогда и при таре будешь, и не тронет никто, – снисходительно ощерился Витёк. – Тут у нас конкуренция еще та, чужих особо не жалуют и побить могут запросто.

– Побить? – удивленно посмотрел на бомжа старик. – За что?

– А то, – захихикал, радуясь удивлению Ильича, Витёк, – за дело. Я ж говорю, у нас новеньких не любят, лишний рот – лишние заботы. Вот ты, к примеру, явился сюда и думаешь, будто тут эти бутылки на каждом шагу разбросаны. А сколько в твоей сумке их, ответь?

– Одну пока нашел только.

– Правильно, одну, – согласно кивнул Витёк, – ну, может, еще одну найдешь или две – и всё.

– Как – всё?

– А то, – вновь засмеялся Солнышко, глядя на растерявшегося Ильича. – Ты, верно, думал, что здесь бутылки только для тебя одного и валяются, так ведь?

– Ну, не знаю...

– Ага, так, – довольно вскинул голову Витёк. – А тут нет ничего, ищи не ищи.

– Что, вообще?

– Ну, если ты экскаватор, то найдешь.

– Так их чего, не привозят сюда? – вконец расстроился Ильич.

– Привозят.

– Чего ж ты мне тогда голову морочишь?

– Так когда их привозят, таким, как ты, возле них места нет, – открыто радовался стариковскому раздражению Витёк.

– Это почему? – покраснел от злости Ильич, чувствуя откровенную издевку.

– Я ж говорил, у нас чужих не любят, побьют.

– Мне чего, назад уходить, ты на это намекаешь?

– Да нет, дед, ты мне понравился, – ободряюще хлопнул Ильича по плечу Солнышко. – А со мной тебя не тронут. Пошли.

– Куда?

– Познакомлю тебя со своей бригадой.

Умело лавируя между кучами гниющего мусора, Солнышко вывел старика на небольшую ровную площадку посреди свалки. Площадка была наполнена фанерными ящиками, картонными коробками, какими-то уродливыми строениями, напоминающими то ли огромные собачьи будки, то ли дровяники, то ли складские сарайчики. Возле этих построек, местами обтянутых полуистлевшим брезентом, копошились люди, одетые в грязное рванье.

– Кого еще притащил? – выкатилось навстречу Солнышку бесформенное толстое существо непонятного пола в рваном солдатском бушлате. – Чего ему тут надо?

– Не заводись, Софочка, не заводись, красавица, – раскинул руки Витёк, загораживая собой Ильича от неласковой бабы. – Хорошего вот мужика встретил, подумал, тебе жених знатный, ну и привел познакомиться. А ты сразу кидаться, как пантера какая. Что о тебе интеллигентный человек подумает, а? Подумает, кавой-то мне Солнышко подсунуть хочет, обещал красу ненаглядную, а на самом-то деле – гарпия натуральная.

– Балабол дурной, чтоб тебя!.. – под общий смех растянула в улыбке гнилой рот Софочка. – Тоже мне, нашел жениха, пенька старого, – и, махнув рукой, миролюбиво обратилась к Ильичу: – Что, дед, из дома выгнали?

– Выгнали, выгнали, – опередил старика Витёк, не давая тому опомниться. – По себе знаешь, какие нынче детки пошли, не тебя одну на улицу выкинули, вот и Ильича тоже.

– Из-за квартиры?

– Из-за нее, из-за чего ж еще, – продолжал отвечать за деда Солнышко.

– И идти больше не к кому?

– А то б он сюда пришел!..

– Слушай, Солнышко, – нахмурилась Софа, – чего ты за деда распинаешься, пусть сам говорит, или он немой?

– А ты себя вспомни, тебя, когда из квартиры вышвырнули, много ль слов у тебя было?

– И то верно, – вытащила из кармана бушлата «Приму» Софа, – я тогда с месяц как пришибленная была, всё молчала. Никак до меня не доходило, кто что балакает, про чего спрашивают. Хорошо, сюда добрые люди привели, так тут только и отошла. Счас уж и не вернулась бы назад, что б ни сулили.

– Да... – философски протянул Витёк. – Жизнь – она, конечно, не подарок. Вот так живешь-живешь, вроде чего-то добился, вроде и хорошо тебе, как вдруг бах! – и в один момент всё кувырком, всё с ног на голову, будто снег среди жаркого лета.

– Сложно оно всё, это ясно, видать, на роду у людей так написано, – подтвердила значительную мысль Софа и повернулась к Ильичу. – А ты, дед, в Бога веришь?

Ильич вздрогнул от неожиданного вопроса, хотел было уже ответить, но Солнышко вновь оказался проворнее.

– Верит, Софочка, верит.

– Это хорошо, – довольно закивала Софочка, отходя от мужчин, – без веры сейчас нельзя, а то так и свихнуться можно.

– Что это ты тут про меня такого наплел, – нахмурился на Витька Ильич, – и бездомный я, и верующий?

– А чё, надо было похвастать, что у тебя особняк в трех уровнях и ты помощник Жириновского, а бутылки сюда так пришел собирать, для коллекции? – с издевкой прищурился Солнышко.

– Вообще-то, дома у меня и впрямь нет, – виновато сник старик, присев на грязный продавленный диван, стоящий возле покосившейся постройки.

– Ясно дело, – согласно кивнул мужичок, восприняв заявление Ильича как само собой разумеющийся факт.

– Вот только сын меня из него не выгонял, – продолжил начатое откровение Ильич, – сын меня попросту забыл. Как вышел лет двадцать в большие начальники, так и забыл, и меня, и мать – жену мою. Жена-то померла два года назад, так он и на похороны не явился, хоть и сообщали. У нас трехкомнатная квартира была. Пока с женой пенсию получали, хватало за квартиру платить, а как жены не стало, – задолжал я. Вот и решил трехкомнатную продать, а себе однокомнатную купить. Черт меня дернул по объявлению, через посредника делать, хотел побольше денег получить, а в итоге оказался на улице без гроша, и не докажешь ничего.

Солнышко открыл было рот, но Ильич предупредил его.

– И не спрашивай, что и как, даже вспоминать не хочу. Жив остался – и то слава богу. Лето мыкался по знакомым да так где придется.

– А к сыну? – встрял всё-таки Витёк.

– Нет его у меня, – зло вскинул голову старик, – помер он вместе с женой.

– Как – помер? – удивился мужичок.

– Для меня он мертв, раз даже мать свою схоронить не сподобился, – ударил как обрубил по разбитому дивану Ильич. – И всё, хватит об этом.

– Ну, а в милицию, собес?

– Где только не был, – с досадой отмахнулся Ильич. – Документы мои вместе с квартирой накрылись, а без них я кто? Никто! Тля я без бумажек этих...

– Это точно, – понимающе подтвердил Солнышко, – по себе знаю. У наших, что тут живут, почти у всех так. И что ты дальше думаешь?

– Не знаю, сдохну, наверное, в эту зиму.

– Ты вот что, оставайся у нас. Тут и с голоду не умрешь, и выпить всегда найдется, да и крыша над головой какая-никакая.

Так Ильич и прижился на свалке. С утра на промысел – то бутылки собирать, мыть, сдавать, то продукты выброшенные сортировать, продавать, то металл, то запчасти. Да мало ли чего на свалку выкинут. Зиму Ильич с Витьком худо-бедно прокантовались, а по весне, когда уже теплом запахло, простудился Ильич на сквозняке, в горячке промучился недели две и помер однажды под утро.

– Отстрадался, сердечный, – посочувствовала Ильичу Софочка и повернулась к Солнышку. – Что делать со стариком-то будем? Сообщить в милицию от греха подальше, пожалуй, надо бы. Может, родственники какие объявятся. У него документы-то есть? Посмотрел бы по карманам...

– Да нет у него ничего, слямзили документы. И родственников нет, сын только. Так он даже мать не схоронил, а Ильича и подавно не будет.

– А ты всё ж проверь, может, какая бумага и завалялась.

Солнышко нехотя стал проверять карманы стариковской одежды. Проверил пальто, принялся за пиджак и вдруг за подкладкой, напротив сердца, нащупал какой-то сверточек. Витёк суетливо надорвал подклад, отцепил от булавок мешочек, прикрепленный к пиджаку, и, вспоров его, вывалил содержимое на фанерный ящик.

– Ни черта себе! – раскрыла в изумлении гнилой рот Софочка! – Вот это да!

На ящике поблескивала кучка орденов и медалей времен Отечественной войны. Солнышко дрожащими руками завороженно принялся сортировать Ильичевские награды.

– Орден Славы, два ордена Красной Звезды, орден Ленина, Отечественной двух степеней, медаль «За отвагу»...

– Целый иконостас, – пораженно прошептала Софочка.

– Зови мужиков, – в волнении прохрипел толстухе Витёк, – да побыстрее!

Через несколько минут все обитатели «жилой площадки» собрались возле Солнышкиного сарайчика.

– А Ильич-то геройский мужик был, – уважительно перешептывались они. – Это ж надо столько наград заслужить!

– Да-а... Кем же он на фронте был?

– Кем бы ни был, но то, что герой из героев, это точно.

– Что делать-то будем? Надо бы властям сообщить, такого человека с почестями хоронить полагается.

– А может, продадим ордена? Они ведь бабок бо-о-льших стоят!

– Я вам продам, я вам сообщу! – возмущенно задохнулся Солнышко. – Я, итить вашу, любого замочу, кто хоть вякнет кому, что мы тут сейчас увидели.

– А ты что предлагаешь? – с интересом уставились на Витька бомжи.

– А вот что, – закурил сигарету мужичок. – Не будем мы ничего никому сообщать. Если такой человек при жизни этим властям не нужен оказался, то после смерти и подавно им он ни к чему. Сунут, как бомжа, в общую могилу, а ордена запарят и продадут.

– Это точно, – закивали мужики.

– Мы его сами похороним, – затушил сигарету Солнышко.

– Где, на свалке, что ли? – хихикнул кто-то.

– Нет, не на свалке, – ожег всех взглядом Витёк. – В роще за свалкой. Пусть у нас будет своя могила героя, свой неизвестный солдат.

– Правильно, Солнышко, – заплакала вдруг Софа. – Ильич – душевный старик был, да еще и герой, уж я-то за его могилой каждый день присматривать стану.

– А награды куда денем?

– А награды вместе с ним схороним, – строго ответил Витёк.

– Верно, Солнышко, правильно, – одобрительно раздавалось со всех сторон.

– И кто на ордена, не дай бог, позарится – тому не жить. Понятно? – пылал глазами Витёк.

– За кого ты нас держишь?

– На куски искромсаю, кто могилу Ильича тронет.

– Солнышко, с этим понятно, вопрос в другом. Могилу-то не скроешь, обнаружат ее – надругаться могут.

– Я это уже продумал, – согласно кивнул Витёк. – Мы не станем делать настоящую могилу – холмик там, крест, оградка. Мы Ильича под липой похороним. Помните – там, в роще, на полянке?

– Ну.

– Похороним и кострище на том месте разведем, чтоб знать, где точно лежит. Чужим невдомек, а мы приходить будем, поминать. Костер разведем – и Ильичу тепло, и нам благостно.

– Молодец, Солнышко, всё верно, – согласились бомжи.

Весь день население «жилой площадки» с энтузиазмом готовилось к погребению Ильича. Сколотили гроб из досок от ящиков, обтянули его черным материалом, завалявшимся у одного из обитателей свалки. Софа Ильича обмыла, переодела в чистое белье из своих запасов, Солнышко укрепил на груди героя награды, и вечером, когда стемнело, траурная процессия двинулась к выкопанной могиле. Гроб опустили в яму, быстренько засыпали землей, тщательно притоптали и тут же на скорбном месте развели костер.

– За Ильича, – поднял кружку с суррогатом Солнышко. – Пусть земля ему будет пухом, – выпил он содержимое до дна.

– За героя! – застучали друг о друга остальные кружки...

 

БЕДНАЯ АЛКА

На центральном продовольственном рынке всегда толпа, а в колбасном павильоне – тем более. Бедные продавцы и не отдыхают почти. Народ, как на конвейере, идет – практически безостановочно. Кто покупает, кто приценивается, кто просто запахами надышаться приходит. Люди бывают разные. Одни – спокойные и вежливые, другие – истеричные и дерганые, третьи – наглые и хамоватые, четвертые – капризные, с вечным недовольством и претензиями. Трудно продавцам целый день с таким контингентом, да и они сами – люди разные, сборная солянка, и в их рядах не все терпеливо улыбаются, и у них мата и хамства предостаточно, а частенько – даже и с избытком.

Трубина Татьяна за своим прилавком почти два года уже простояла, разных людей навидалась, всякого наслушалась, за это время опыта торгового с лихвой набралась. Когда надо – улыбалась, когда надо – заискивала, когда – грубила, а порой и матерком отборным посылала. И кто еще лет двадцать назад мог предположить, что красавица Танюшка, одна из «продвинутых» выпускниц университета, встанет за прилавок с сосисками и салом. Но жизнь распоряжается по-своему, и Татьяну она прокрутила по полной.

Попав в одну из азиатских республик на работу в местный университет, Татьяна и думать не думала, какой удар нанесет ей судьба. В страшные девяностые Трубина потеряла все: работу, мужа, который спился из-за невостребованности и где-то сгинул на бескрайних степных просторах, квартиру, что отобрали местные аборигены, и чуть было не лишилась двух своих дочерей, если бы вовремя не сбежала из «дружественной» страны. Сбежала же Татьяна не куда-нибудь в чистое поле, а на свою родную российскую землю, в свой родной любимый город, в котором прошли детство и отрочество, в котором вышла замуж за любимого человека. Вернулась она в свой город, но лучше бы и не возвращалась. Принял он ее как падчерицу – враждебно и с недоверием. Татьянины родители к тому времени уже умерли, их квартиру давно отдали другим людям, вот и пришлось Татьяне снимать комнату в коммуналке почти без удобств на окраине города. Шансов купить собственное жилье не было никаких, уйма денег уходила на оплату всевозможных справок и разрешений, требующихся в неимоверных количествах коренной «негражданке» для проживания. Часть денег шла на обустройство дочек-близняшек сначала в школе, потом в институте, часть – на еду, еще часть – на одежду. Сама Таня в поисках работы сначала мыкалась по бюджетным организациям, потом пыталась заняться бизнесом, но юридически беззащитную «негражданку» постоянно обманывали. В конце концов, пересилив себя, Татьяна по великому блату устроилась на рынок продавцом в колбасный отдел. Эта работа давала ей возможность хоть как-то сводить концы с концами. Только жесткая экономия, только самое-самое необходимое...

 

– Мне вон той сырокопченой колбаски завесьте пару кружочков, – ткнула в витрину толстым мизинцем, украшенным массивным золотым кольцом, полная дама в норковой шубе. – Нет, не этот, вон тот, рядом, вот-вот! И окорочок вон тот  достаньте. Ага, ага! И эту грудиночку, кусочка четыре. Нет, не эту. Эта больно несвежая. Вон ту, посвежее, вот-вот. Ах, хороша! – причмокнула дама ярко накрашенными губами, обнюхав поданный кусок.

Было такое ощущение, что она сейчас же вцепится в грудинку зубами и начнет жадно ее поедать. Но дама, сглотнув слюну, продолжала выбирать.

– А теперь вон той ветчинки с килограммчик-полтора. И вон тех охотничьих колбасок тоже так же. А еще рулетика килограммчик. Ага-ага. Ничего не забыла? – кокетливо поправила свою прическу покупательница. – А, вспомнила, мне сосисочек, кило так два-три. Докторских. Вон тех, ага-ага, для собачки, мосюлечки моей. Ну, и грудки куриной, вон той. Ага.

– Сколько с меня? – дама полезла в сумочку за кошельком и наконец-то подняла голову на продавца. Лицо у нее удивленно вытянулось. – Ба, Танюха, ты ли это? – радостно вскрикнула толстуха. – Вот это встреча, вот это сюрприз!

Татьяна недоуменно уставилась на незнакомку:

– Простите?

– Не узнаешь, что ли? Это же я, Алка Сорокина.

– Алка? Сорокина?

– Ну да! Что, изменилась? Похорошела? – крутанулась возле прилавка бывшая Татьянина подруга.

– Это точно, и не узнать тебя, какой стала, – с любопытством разглядывала покупательницу Татьяна, поражаясь, в кого превратилась ее бывшая подруга, некогда худенькая, миниатюрная девчонка.

– Да вот такой вот стала! – подбоченилась Алка, выставляя напоказ свою норковую шубку. – Нравлюсь?

– Богато, – вздохнула Татьяна.

– Разве это богато? – тут же отмахнулась Алка. – Чуть выше бедного.

«Ничего себе беднота – вся в золоте и мехах», – подумала Татьяна

– Слушай, Танька, а как у тебя дела? Небось, уже и домик свой у моря, и «мерс» крутой, а? Ты же у нас самая умная была, – громыхал по павильону голос Сорокиной.

Татьянины товарки с изумлением поглядывали на толстуху, понесшую какой-то бред про «мерседесы». Какие могут быть «мерседесы» у продавца колбасы!

– А муж, наверное, уже академик, а, Танюх? – продолжала тараторить Алка. – Небось по заграницам мотаетесь, на Мальдивах отдыхаете?

– Ал, ты так шутишь? – зло прищурилась Татьяна. – Я что, похожа на миллионершу? Они что, все колбасой за прилавком торгуют?

– Ну, извини, – чуть убавила голос бывшая подруга, – не подумала. Да и кому счас хорошо. Я вот тоже концы с концами еле свожу. Денег катастрофически не хватает ни на что.

– Да ладно, – саркастически покосилась на Алкины кольца Татьяна.

А та продолжала, ничуть не смутившись:

– Точно тебе говорю – денег нет. У мужа бизнес завис, он у меня недвижимостью занимается, строительством, а там сейчас какие-то терки с конкурентами, никак не договорятся по застройкам. Из-за этого уже месяц на голодном пайке, даже поесть толком нечего, – начала вполголоса жаловаться на жизнь Сорокина

– Веришь, нет – у нас трехэтажный особняк на взморье, квартира двести квадратов в центре, везде ремонт, и все встало. Бедлам, как у бомжей, жить негде, хоть в гостиницу съезжай.

Татьяна удивленно смотрела на Алку, а та продолжала:

– Купила недавно «Лексус» себе, у мужа – «шестисотый», так на горючку не хватает, вот сегодня до рынка еле доехала.

– Сочувствую, – иронично произнесла Татьяна.

– Не ты одна, – тяжело вздохнула Алка. – Сегодня домработницу рассчитывала, так она мне тоже посочувствовала, пожалела, мол, как я с таким хозяйством справлюсь. А что делать, коль с финансами – проблема? Правда, мой обещал этот вопрос в течение месяца разрулить, но ведь этот месяц еще прожить надо. А на мне теперь все – и дом, и еда, да и сыну помогать надо.

– А он у тебя где? Большой, наверное, уже? – поинтересовалась Татьяна.

– Большой, да дурной, – пр

енебрежительно отмахнулась Сорокина. – Уже девятнадцать, а ума не было и не будет. Мы его отправили в Англию, в Лондон, на юриста учиться, чтоб в отцовской фирме работал потом, а он учится через пень-колоду, только денег требует.

– Учеба-то платная, наверное, дорогая? – спросила Татьяна.

– Ну, конечно, – возмущенно повысила голос Алка. – Дерут как липку, в три шкуры. Несколько десятков тысяч евро за семестр, плюс на мелкие расходы тысяч пять за месяц. Просто грабеж какой-то. Мы что, печатаем эти еврики? В общем, подруга, дела мои плохи как никогда. Да и сама посуди, – стала загибать пальцы толстуха, – дом и квартира – раз, сын-оболтус – два, обслуга – три.

– А у вас что, кроме домработницы, еще кто-то есть? – не переставала удивляться Татьяна.

– А то! – гордо вскинула подбородок Алка. – Садовник – раз, охранник – два, второй охранник – три, два водителя, один мой, другой – Вовкин. Ну там приходящий повар, еще разнорабочий. И все дармоеды, все как один, только и слышишь: денег добавьте, денег добавьте, а делать, как полагается, ничего не делают. Уволила бы всех, да где новых взять, еще хуже придут. Народ у нас ленивый, сама знаешь, так уж лучше пусть эти работают.

– Ал, а ты сама-то где работаешь? – осторожно поинтересовалась Татьяна.

– Ой, Тань, не поверишь, целыми днями как белка в колесе. Не помню, когда последний раз на концерты выходила. Нет, вру, в конце прошлого месяца удалось на Борю Моисеева попасть. Ну, это, я тебе скажу, суперкласс. Сходи, если будет возможность, непременно! – В глазах у Алки загорелись восторженные огоньки. – И билеты совсем копеечные, в пределах двух тысяч. А еще была до Бори на «бабках», оборжалась чуть не до обморока. Слушай, надо бы нам вместе куда-нибудь сходить. На следующей неделе Димочка Билан приезжает, билеты тысячи в три обойдутся. Как ты?

– Не могу, Ал, работы много, – отрицательно покачала головой Татьяна.

– Да ладно тебе, работа – не волк, в лес не убежит. Закрой свою лавочку пораньше или поставь кого вместо себя, да сбегаем на концертик, потом в ресторанчик забуримся, вспомним молодость. Я, Тань, если мне куда надо – в салон или на массаж, быстренько кабинет на ключ, Томку, компаньонку мою, – за главную, и вперед с музыкой.

– Так ты все же работаешь? – иронично усмехнулась Татьяна.

– Так я ж говорю тебе, как белка в колесе, фирма у меня своя по продаже уличных и комнатных растений, муж подарил, как бывшему биологу. Ох, мне этот подарочек – одни убытки, кручусь, кручусь, а толку-то! Работники все – бездельники да воры, никакие штрафы не спасают, текучка ужасная. Менеджмент – тупой и ленивый. Клиент вялый и жадный, подавай ему подешевле да получше. В общем, одни убытки, скажу тебе, денег совсем нет. Хочу поменять бизнес. Этот продам и открою туристическую контору, хоть по заграницам помотаюсь. А то выезжаешь раза два-три в год на пару деньков. Да и что это за поездки, одна нервотрепка. Была недавно в Милане на распродаже, всю неделю пробегала по бутикам как ненормальная. Двадцать тысяч евро потратила, а что купила? Хотя там, конечно, намного дешевле, чем у нас, у нас вообще дерут бессовестно. Слушай, Танюха, надо бы и тебя в Милан свозить, приодеть, а то выглядишь ты как-то не очень. Так как, съездим?

– Алла, мне некогда, мне работать надо, – намекнула Татьяна бывшей подруге на окончание разговора.

– Опять ты про работу, ну скучно же, ей-богу. Будто и поговорить нам больше не о чем, – не поняла ее Сорокина. – Я вот тут дома ремонтом занимаюсь, затеяла стены лепные, денег уйма ушла, будем как во дворце, закончим – покажу. Понравится – и тебе мастера присоветую.

– Ал, мне не до мастера, – Татьяна принялась демонстративно перекладывать колбасу на прилавке с места на место, – мне деньги зарабатывать надо.

– Ох уж эти деньги, – сразу погрустнела Алка, – вечно их не хватает. Не знаю, что и делать, еле концы с концами свожу, боюсь и до дому не доберусь, на бензин не хватит.

Татьяна тяжело посмотрела на Сорокину, потом выдвинула ящик кассового аппарата, достала из него пятьсот рублей и положила перед Алкой.

– На.

– Это что? – недоуменно заморгала ресницами толстуха.

– Деньги на бензин, – строго ответила Татьяна.

– Да ты что, Танюха, ты серьезно? – слегка побледнела Алка.

– Серьезней не бывает, – повернулась к ней боком Татьяна. – Сирым и убогим надо подавать.

Бледность Алки тут же превратилась в пунцовость, и она, подхватив свои пакеты с покупками, молча поспешила от прилавка.

– Ну ты, Танюха, молодец, классно отбрила эту дамочку! – восхищенно одобрили Татьяну торговки.

Татьяна выслушала похвалы, взяла стул, поставила его к стене, села и горько зарыдала, впервые за многие годы.

 

МИРОТВОРЕЦ

Утром колхозники по старой привычке собрались у конторы. Бабы визгливо бранились между собой, мужики, покуривая «Приму», пересмеивались, обсуждая государственные новости да вчерашние свои похождения.

– Костыль, а чё ты здесь делаешь? Ты ж вчерась уехать грозился.

– Куды это? – воровато улыбаясь, забегал глазками щуплый рыжий мужичок.

– Как – куды, сербам помогать, забыл, что ли? – притворно удивлялись мужики.

– Не помню такого.

– Не помнит он!.. Вчера вечером полдеревни взбаламутил, ходил, кричал, что, мол, поеду браткам православным подсоблю с Клинтоном разобраться.

– Не может быть, – скромно зарделся Костыль.

– «Не может быть»!.. – co смехом передразнили его. – А кто с себя одежу срывал да в грудь колотил, – мол, всех к едреной матери перестреляю, и Клинтона, и Коля, и Ельцина, а сербов в обиду не дам, – мы, что ли?

– Да брешете вы всё, – отмахнулся Костыль. – Я вчера рано домой пришел.

– Шур, – окликнул Костылеву половину Васек, – твой говорит, что намедни домой без проблем добрался.

– Убила бы гада ползучего! – раздалось в ответ из бабьей кучи. – Алкаш недоделанный. Явился в одних трусах, еле на ногах держится да и орет: «Собирай меня, жена, в освободительную армию, повестку для меня из Кремля сегодня сообчили, что направляют меня на защиту Югославии! Так что собирай меня в путь-дорогу, закуски в мешок сложи, сальца там, лучку, огурчиков, хлебца и рублей сто на поездку давай. Еду я, жена, на войну, может, и не вернусь уж обратно, знать, судьба моя такая». Вот ведь какой Илья Муромец выискался!

Вокруг все грохнули хохотом.

– Ну а дальше? – подзуживали Шуру.

– А что дальше? Самой интересно стало, что дальше будет. Стою, молчу, а этот освободитель чокнутый распинается передо мной в одних трусах. Я, мол, не могу простить такой наглости импирилистам, отвечу на весь их наглеж со всей своей душевностью! Я им покажу русскую славу своих предков, напомню, как братья-славяне их колотили, всё НАТО вздрогнет... Чего зеньки свои вылупил? Пусть все знают, какой ты дурак, – под оглушительный смех набросилась на Костыля супружница. – Козел драный, вояка голозадая, пьянь придурочная!

– Замолчи, змеюка! – взвился Костыль. – Будет брехать-то, вот погоди уже, дома поговорим.

– Нет уж, пусть все слушают, – отвернулась от мужа озлившаяся бабенка. – Ну вот, дальше – больше, расхрабрился совсем, кричит – баба, где мое оружие? Какое? – спрашиваю. Промычал что-то невнятное, – видно, соображал, а потом и заявляет: топор, мол, возьму – буду в горах партизанить, и нож – на разведку ходить. Партизан за... Спрашиваю, а как партизанить-то будешь? Отвечает: соберу по югославским деревням всех мужиков-колхозников и уйдем, как Ковпак, в горы – эшелоны натовские подрывать и на их гарнизоны нападать, а там и наш десант с Лебедем подоспеет. Разгромим врага – и на Вашингтон, за Родину. Ну а дальше что? – интересуюсь. А дальше, заливает, Клинтона трибуналом судить будем, НАТО разгоним и Аляску назад себе заберем.

– Что ты брешешь, что брешешь? У, тварь, из ума совсем выжила! – побелел от злости Костыль.

Народ, хватаясь за бока, животы и прочие части своих тел, приседал, подпрыгивал и покачивался от безудержного смеха.

– Костыль, помолчи! Шур, продолжай, не бойся!

– Ну вот, значит, как войну закончим, говорит, вернемся с победой домой. Ты, значит, Шур, всех в деревне собери, столы накрой, самогону побольше навари, я речь толкать буду. Про что? – спрашиваю. Про войну и победу, про партизанов и трибунал, отвечает, про то, как дальше жить станем. Ну и как, спрашиваю, жить дальше после всего этого с тобой придется?

Вокруг Шуры раздавались с

тоны и всхлипы, у баб кончились силы для смеха, мужики, окружавшие Костыля, икали и хрюкали. У многих из глаз катились слезы.

– Шурка, богом заклинаю!.. – приказывал опозоренный Костыль. – Что вы верите этой злобной дуре, не видите, что глумится она надо мной?! – заорал он на мужиков.

– Шурка, – давились слезами бабы, – про жизнь после победы расскажи, каково нам в ней будет!

– Ну вот, я, значит, мешок в дорогу ему готовлю, а он стоит посередь кухни в одних трусах, руками размахивает и будущее мне расписывает, как тот Кашпировский.

– Ой, Шурка, ой, невмоготу уже! – взмолились бабы. – Ой, Костыль-предсказатель!

– Руками, значит, размахивает, дурак рыжий, мы, говорит, и тут порядок наведем, когда возвернемся. Сразу, мол, как прилетим, – десант на Кремль сбросим, всех заарестуем и разберемся, кто там у них в предателях числится, кто нашу страну импирилистам продавал. Всех, кричит, в лагеря, на Колыму, в пожизненное заключение на хлеб и воду, а потом новую жизнь зачнем строить.

– Заткнись, убью! – рванулся Костыль к супруге, но тут же был перехвачен мужиками. – Всё равно убью! – дергался в их объятиях строитель новой жизни.

– Поди Клинтона убей, герой югославского народа! – огрызнулась Шурка. – Там тебя, поди, заждались, когда ты поезда под откос пускать начнешь...

–  ...в горах! – грянули с новой силой мужики. – Давай, Шур, про счастливое будущее!

– Ну, я и говорю, запел, значит: Шур, колхозы восстановим, деньги вовремя платить начнем, всех чиновников в районе в дерьмочисты переведем, а нашу бухгалтерию – им в помощники. Зарплату положим для них рублей в десять, доллар отменим и всех спекулянтов землю пахать пошлем. А сами в ихние дворцы вселимся – и на Kипр, в море купаться, каждую неделю на выходные ездить будем.

– Ай да Костыль, ай да сукин

сын! Небось дворец-то Березовского себе присмотрел, ни больше и ни меньше, а?

– Да идите вы... – слабо отбивался незадачливый партизан. – Нашли кого слушать.

– Продолжай, Шурка, – задергали бабы не на шутку разгорячившуюся жену героя.

– А чего продолжать, заканчивать пора! Я к этому времени мешок с продуктами ему собрала, протягиваю и говорю так жалостливо: «Вот, Ваня, харчи тебе на дорогу, паспорт там в тряпочку завернут. Всё, Ваня, иди отсюда и без победы не возвращайся. Я тебя ждать буду».

– Ну а он что? – застонали бабы.

– А что? Уставился на меня как баран да как заорет: ты куда это, мол, меня гонишь? Я ему втолковываю: как куда, в горы к сербам – эшелоны подрывать, сам же собирался. Да?.. – удивляется. Забыл, видать, начало разговора. Так, может, спрашивает, это до завтра отложить? Нет, отвечаю, раз собрался – иди. Да куда я на ночь глядя, кричит, и без одежды? Одежду, говорю, тебе в Югославии дадут, ты, мол, домой уже без одежды пришел, а ночью, продолжаю, добираться сподручней – никто тебя не заметит, когда через границы переходить станешь, да и сам говоришь: партизанить собрался, а партизаны только по ночам и орудуют.

– Врет! – забился в бессильной ярости Костыль.

– Не вру, вот те крест, – перекрестилась Шурка. – Заныл, значит, как я, мол, без денег, дай хоть сотню. Не, говорю, русские деньги тебе там ни к чему, а долларов у меня отродясь не бывало. Ступай, говорю, Ваня, время не терпит, а то как не успеешь к сроку в горы прийти, до рассвета не управишься, импирилисты перехватят, они ведь тоже не дураки, на разведку ходят, – закончила Шура.

– Не томи, рассказывай дальше, – загалдели вокруг.

– А всё.

– Как – всё?

– А так. Я ведь другой рукой уже скалку над головой занесла, он-то понял, что не шучу, и шмыгнул за двери. Я – дверь на крючок и спать. Вот сейчас только и встретились.

– Где ж ты, Костыль, был всю ночь? – повернулись к рыжему мужику сельчане. – К границе разведку делал, что ли?

– На сеновале спал, – уныло прохрипел Костыль. – Проснулся – ничего не помню, слез с сеновала, смотрю – одежда на заборе висит.

– Это я тебе вчера ее туда повесил, – засмеялся Васек, – когда ты ее по дороге разбрасывал.

– Не помню я ничего, – стыдливо оправдывался Костыль.

– Цирк с тобой, да и только, – похлопывая Костыля по плечам, успокаивались мужики. – То ты армян рвешься от землетрясения спасать, как напьешься, то Белый дом защищать, то в Чечню воевать, а теперь вот в Югославию собрался. Клоун ты, Костыль.

– Так ведь душа у меня не на месте, – защищался сердобольный мужичок. – Как выпью, так всю эту несправедливость готов одним моментом изничтожить, а то ведь жить невозможно.

Назад