"Север" № 01-02, стр. 233

Приветъ изъ Торжка

Борис ЛУКИН, Книжная полка

Борис ЛУКИН

г. Москва

ПРИВЕТЪ ИЗЪ ТОРЖКА

«…есть дедушка-толстовец на стене, с укоризной смотрящий на своих потомков сверху вниз.

И ничего не говорящий…

Он стар и красив как смерть.

Да и что говорить после того, как она уйдёт от меня, осторожно ступая своим узенькими ступнями,

 и я услышу, словно шорох осыпающихся песчинок

в часах, ход её шагов?»

Игорь Михайлов. «Шаги»

Есть что сказать! И новая книга Игоря Михайлова доказательство.

Оглянешься вокруг, и правда – уходит… Уходит не только советский (столь разруганный за стабильный свет в конце тоннеля) быт, уходит вся «немытая» Россия (оставляя рабов и начальников на безграничных просторах с именем, написанным иероглифом). Великое постсоветское переселение народов завершается на наших глазах. Пустеют просторы, некогда отвоеванные у природы нашими предками, будет тут «дедушка», даже не толстовец, смотреть с укоризной. Опустел не только остров Сахалин – потерявший за двадцать лет более половины населения; всё Зауралье стягивается в крупные города, потеряв всякую надежду на государственную поддержку деревенек и поселков, окончательно осознав полное своё бессилие в единоборстве с вечностью.

Так и видится, как подтягиваются все в Московский федеральный округ – все оставшиеся трудовые шестьдесят миллионов, тенью шествуют по просёлкам и вдоль рек, ж/д и авиатропками.

Не минула похожая судьба и города «Золотого кольца». Правда, золотишка в виде металла тут давно нет, осталась лишь душа, которая в теле чуть зиждется. И Михайлов, сроднившись с ней – с душой средней России, выплеснул чувства в слова, ставшие очерками и рассказами. (Правда, в текстах у него пафоса поменьше, чем у меня здесь.)

А вот тоски в этих текстах не меньше, чем любви.

Продуманная архитектоника книги приятна. Несколько саркастический стиль путешествующего писателя, пишущего очерк за очерком о городках и весях, вызывает здоровое чувство зависти. Желание бросить всё в столице и самому окунуться в прелесть и жуть старинного запустения, вспомнить, перечитав путеводители и книги по истории, как тут жили и кто тут жил много столетий подряд, вселяется в читающего после нескольких страниц. Со мной, по крайней мере, произошло именно это. Может, и потому, что сам проехал по этим местам не раз и пожил тут и там не по дню-два.

По остроте личного восприятия – это, конечно, «письма» – пусть даже автор и определяет их жанр как очерк или рассказ. Названа же книга «Письма из недалека»… Воистину, «недалеко» – всего-то километров 150–200 от столицы. А насколько разнится жизнь, насколько тьма вечерняя гуще, ночи тише, а утра упоительно-туманны… даже с товарищем Лениным, оставшимся соляным столбом на каждой площади на фоне сотен тысяч неприкаянных соотечественников, устремляющих взгляды к столице.

Сожаление об утерянности сохранённой Михайловым натуры (настоящий день в тексте давно стал прошлым, как виды на дореволюционных фотографиях) не покидает. Большинство очерков и рассказов написаны в начале этого века и не отразили катастрофических перемен последних 2–3 лет (вот так время вытаптывает неугодное). Тот же Углич (превратившийся под деятельным присмотром бывшего московского мэра из промышленного городка в элитный туристический центр – с яхт-клубами и шикарной ривьерой, застроенной дорогущими, но пустующими отелями, – подталкивающий молодёжь по большей части к разврату) – у Михайлова ещё в предфазе – между-между… когда всё старое почти умерло, а новое пока глубоко под землёй. И виден ему ещё «…подлинный Углич – в вечной полудрёме и нежной присказке, будто бы окликанный своей судьбой» по дороге от каланчи к учреждению культуры «Музею истории русской водки». Углич с монастырями и церквами, неизменным царевичем Димитрием на иконах, гербах и брелоках, чудо-кремлём, в котором беспамятность наша тихо бродит по тропинкам с экскурсоводами и священнослужителями.

Сам видел, как после очередной реставрационной приборки надгробия XVII и XVIII века были стыдливо завалены пожухшей осенней листвой в самом центре кремлевского комплекса. Вспомнился мне тогда случай с надгробием героя войны 1812 года генерала Дорохова в подмосковной Верее. После революции его как царского генерала по неведенью выкинули за стены монастырские, хотя памятник на горке оставили. А сердобольные и верные в благодарности жители Вереи спрятали надгробие почётного гражданина города, освободившего их от французов без единого выстрела, спрятали в мусоре – в той же самой листве пожухлой и прочей природной требухе – почти на всё двадцатое столетие.

Смотрел я на остатки богатых камней с полусохранившимися надписями (что-то вроде «высокопревосходительств» и «купчих») и с грустью представлял себе судьбы новых вершителей истории.

Примерно об этом пишет и Михайлов. Язык, правда, в его очерках повитиеватее моего, мысли поглубже, взгляд въедливее, рука писательская твёрже.

Так и чуется то шмелёвское «Лето Господне», то «Москва – Петушки», а то и вовсе какой-нибудь кудреватый Хемингуэй в обнимку с дядей Гиляем.

Незаметно виды современной нам страны – Углича, Александрова, Торжка, Струнино, Зарайска, Твери, Звенигорода, Кимр и родного автору Питера, сдобренные экзотическими сибирскими и вовсе неведомыми большинству читателей Ноябрьском и Пякупуром, становятся в итоге всего лишь декорациями, которые автор примется помаленечку населять. Но, как ни странно, ни в очерках, где сам бог велел колоритными фигурами расцветить действительность, а в рассказах.

Рассказы у Михайлова, как отметил в предисловии критик Лев Аннинский, и не рассказы, а «стихи в прозе»: «Кажется, только стихи в прозе способны выдержать такое изначальное постулирование вывода, который надо бы припрятать в конец повествования… Да и не повествование это! Это лирическое странствие… Странствие между смыслом и исчезновением смысла…»

Критику, как известно, виднее…

Мы же героя узрели, каким бы ни был он никудышным на просвещённый взгляд. Вот хоть Геннаха из «Аста ла виста», у которого время течёт абсолютно современно, потому что опирается на бесконечность бытия героев сериала, главного из которых зовут Бернардо Руй Диас. Что там – мелькающие века за окном, когда только маленький огарочек жизни оставляет каждодневно Геннахе сногсшибательный брюнет. Сколько минуток будет теплиться свет в окошке Геннахи, пока Диас соблазняет свою очередную жертву? В эту щёлку и должен успеть проскочить Геннаха, между первой и последней слезой своей жены, «змеи подколодной», проскочить к соседу Володе-хвилософу, чтобы принять «по писурику» под «вупешку» и малосольный огурчик.

И никакое отсутствие общественных туалетов, невозможность приобрести билет на автобус в столицу в связи с отключением света и прочая социальная необходимость, не замечаемая веками на Руси, – никакая мелочь жизни (кроме любимой прежде «змеи») не сможет помешать Геннахе преодолеть, перепрыгнуть через всёпоглощающие обворожительные чары развратника Диаса и продолжать доказывать незыблемость своего собственного бытия, ничуть не менее реального. Доказывать словами надежды, вырывающимися, как и положено, из уст пьяного (как подтверждение того, что жило в уме трезвого): «Аста ла виста», что, как известно, значит «До свидания», т.е. – мы ещё поживём, Диас, не таких переживали. Если не мы, так дети. Не зря же ездит к Геннахе из самой Москвы сын на джипе с ласковым прозвищем «жид». В России всему своё место и время.

И переживём, коль герой рассказа «Ку-ку!» дядя Толя Кукушкин и вовсе прост. Что может быть проще «создателя»? Он столь же мифологичен, как и все предшествующие созидающие жизнь и вечность поколения его предков. Потому и необходимо заметить автору, что «мир был сотворён позавчера в сарае дяди Толи Кукушкина».

Мир этот – тот самый, что прорисован на декорациях в очерках, как кирпично-деревянный быт Золотого кольца – оказывается, был сотворён позавчера.

Когда «соседей куда-то унесло. Ты ещё спала. И город был в какой-то дымке, его ещё только выдумывали, но как-то наспех, ничего не успели построить… Города пока ещё нет. И никого нет». Это из рассказа «Возвращение в сентябрь». История туговатой на ухо бабы Ирины – почти апокриф. Есть герой – маленький автор – его бабушка и «кругом пустота».

«И природы нет ещё. Лишь сплошной туман, как до начала творения. Всевышний призадумался. Или ещё спит. Всё ещё впереди…»

Эта извечная наша всероссийская молодость, наша «только что сотворённость» не понимается многими цивилизованными читателями и критиками. Пишут о ней веками русские писатели, а всё одно не понимают нас.

«Мы начали творить этот мир из ничего. Сами. Не ждать же, когда его кто-то начнёт выдумывать».

А что же делать, если они такие тугодумы? Бросить, что ли, труд писательский?

Также не может существовать иначе и дядя Толя Кукушкин – герой рассказа «Ку-ку!», он же в жизни Гороховиков (Игорь Михайлов, кстати, тоже псевдоним). Не может он бросить родовое своё предназначение, хотя «под ногами бездна, готовая вот-вот разверзнуться», и роковые вопросы замучали: «А вдруг ещё не пора? А вдруг надо подождать ещё пару тысячелетий и просидеть их на полатях Ильёй Муромцем?»

Не ждать! Иначе не услышать, как только что сотворённая жизнь «ходит маленькими шажками, осторожно доверяя земле свою невесомость…» «Ступни у неё маленькие, узенькие. Когда я целую их шершавую кожу, то мне всегда хочется укусить их. Чтобы попробовать на вкус. Может быть, на языке я смогу ощутить аромат неба и чего-то воздушного и мускатного…»

Читатель может не согласиться со мной, как и вышеназванный критик, увидевший в книге несколько другое и услышавший «в беспросвете русского непротыка… нерусский возглас (Nevermore), залетевший к нам из бесконечности мировой культуры. Есть к чему прислушаться! Есть из чего выбирать…»

Наприслушивались… Навыбирались… Спасибо деятелям развала и пенсионерам равнения на «бесконечность мировой культуры», пророчащей «НИКОГДА». Вы в окно-то посмотрите, но так выберите ракурс, чтобы не Кремль столичный видеть! Это же последствия вашего выбора!.. Непаханые поля, разрушенные заводы, опустевшие города, вымирающая страна, обилие билбордов радостного содержания «Ему доверяют, с ним хотят работать!» и врастающие в горизонт кресты кладбищ.

Я же чувствую не только авторское негодование от навороченных в России делишек, но первозданный восторг перед жизнью, которая навсегда – «позавчера сотворена», потому молода и пышет счастьем, от которого бежать просто некуда.

А куда от себя убежать? «Смысла в жизни всё равно не больше, чем в капле дождя», падающей с листка вишни на темя младенца на руках матери.

Многим это было понятно в безбрежности детства (прошу прощения за каламбур). Писателю Игорю Михайлову понятно и сейчас. Иначе как бы ему хватило сил населить почти вымерший для большинства из нас мир заново!

Населять, называть, одухотворять, взглянув туда, где «ничего, собственно, не происходит». «Просто ночь. Мосты разводят вот уже лет двести, чтобы корабли из Волго-Балтийского канала прошли в Финский залив или обратно…» Вот и всё?! Для другого автора – да. (А что сделает с этим Михайлов, читайте далее.)

Бессюжетность дополняет тексты неожиданными степенями свободы. Когда пространство и время существует в нескольких Временах и Вечности одновременно. Непонятно?

У жизни, как теперь известно, нет сюжета, а есть, если приглядеться, одни факты (они же – товары, они же – персоны), которые Михайлову «напоминают полуфабрикаты» или «тени коняевых клопов и сабил… сивилл…», рыцарей с копьём, бодающих остриём чьи-то тщедушные змеиные тела в чешуе, за которой скрыта гнусная сущность бытия по имени «факт» и «сюжет».

Потому и не «факты-сюжеты» управляют текстом, а дядя Толя Кукушкин, по велению которого и хляби небесные разверзаются, и мороз озерцо до дна промораживает, и рыба в ил спать зарывается, а луч света посылается на мир и город, и рождается цвет, звук, слово.

«Луч света дробит мир на множество цветовых оттенков, грозя расколоть единый монолит на мозаичные осколки, а город живёт преимущественно в сером,  однотонном спектре. И все другие оттенки ему вредны. Его естественная среда – это всегдашняя серость…»

Успевает Игорь Михайлов застать мир с первым лучом, чтобы увидеть, как «всё вокруг оживает».

Банально?

Как и вся литература.

Как и сама жизнь, в которой задолго до Михайлова зима начала приходить в Александров… из Оледенёво.

«Но я всё равно иду смотреть, как разводятся мосты. Как разъезжаются две половинки судьбы… И все на набережной стоят в оцепенении, то ли от страха (а вдруг больше не сведут), то ли от счастья (а зачем сводить, пусть так теперь и будет, ведь красиво)…

И пробую соединить две половинки, чтобы потом попытаться объяснить своему сыну, зачем я это делаю. Но ничего не выходит».

Ещё как выходит, уважаемый Игорь Михайлов, потому что это у вас сказано: «А через два часа судьба сведёт мосты… И всё исчезнет. И все будут несчастны и счастливы.

И в ночи тихо заплачет… ребёнок. Заплачет, причастный к тайнам, оттого что развели мосты, а он ещё не знает, на каком он берегу, потому что сам – река и берег…»

Всё исчезнет, что не вошло в эти «Письма из недалека». Всё-всё. И только оттого страшно, «особенно, если вы, грешным делом, думаете, что предания старины глубокой не имеют для современного жителя… ровно никакого значения».

Особенно, когда «слово «бывшее»… употреблено в значении прошедшего времени, длящегося в настоящем».

И тут для логики следует замкнуть круг, начатый эпиграфом с ничего не говорящим дедушкой-толстовцем. Но думать-то ему не может запретить даже автор:

«Смотрю растерянно по сторонам, и сердце отчего-то щемит, и ком в горле, и слёзы в глазах, как в детстве, когда обидели.

Случилось что-то. Чего я не знаю и не понимаю, но чувствую. Всё как-то вдруг вышло помимо моего желания и воли…

И я подумал, что если Христос сегодня ночью воскреснет, то пусть – здесь… Он им больше, что ли, нужен…

Потому что если Его не будет в этой жизни с развалинами, остатками прежнего уклада… грязью и бедностью, кирпичной трубой, бессмысленно нацеленной в небо, Шариком и Жучкой, совокупляющимися из века в век на платформе, то печальное имя – Струнино – так и будет в моей памяти звучать, словно вой голодной суки на луну».

А чтобы несколько снизить серьёзность нашего монолога, добавим мистики, которой кружевно расшиты «Письма из недалека» Игоря Михайлова: «Я как-то отчётливо для себя решил, что некоторое время после исчезновения… Торжка стану являться в кошмарах постояльцам филиала гостиницы «Тверца», где я жил три дня.

Век тому назад это была церковно-приходская школа с церковью... Теперь вместо церкви – баня с бассейном и сауной, во дворе – гостевой домик с бильярдом и камином.

Так вот. Облачённый в чёрный саван, будто ангел возмездия, я буду пугать постояльцев своим угрюмым взглядом, топить их в бассейне и шваброй запирать в сауне. Я стану проклятием следующему после нас поколению… И огненной десницей на бревенчатой стене бани начертаю: «ПРИВЕТЪ ИЗЪ ТОРЖКА».

В каждой шутке, как говорится…

______________

Игорь Михайлов.

Письма из недалека:

Очерки и рассказы. –

 М.: «Художественная литература», 2012. -160 с.: ил. – Тираж 1000 экз.

Назад