Акция Архив

«Северная звезда»-2024

«Северная звезда»-2024

3 марта стартовал молодежный конкурс журнала «Север» «Северная звезда»-2024

ПОДПИСКА на "Север"

ПОДПИСКА на "Север"

Подписку на журнал "Север" можно оформить не только в почтовых отделениях, но и через редакцию, что намного дешевле.

Позвоните нам
по телефону

− главный редактор, бухгалтерия

8 (814-2) 78-47-36

− факс

8 (814-2) 78-48-05


Сергей Маркелов - "Утро Стефаниды" (повесть)

Орфография и пунктуация автора.


Сергей Маркелов

УТРО СТЕФАНИДЫ (повесть)

 

Love is the mystery between two people, not the identity.

John Fowles

«The Magus»

 

Мы выпили до дна

 Прощальное вино

 И мы вполне довольны всем.

 Собрали и сожгли

 Приснившиеся сны

 И нам не жалко их совсем.

 Другие облака,

 Наверное, нас ждут,

 Другое небо позовет:

 Ещё совсем чуть-чуть

 Немного поболит

 И скоро всё само пройдет

Агата Кристи - Эпилог

 

***

Каждый человек счастлив по-своему. Каждый человек любил когда-то, или обязательно полюбит. Так или иначе, но со временем обязательно приходит мысль о том, что счастье есть – любовь. А все, что обволакивает это нисходящее чувство - есть лишь фальшь, опилки этой поистине необъяснимой стороны живых существ, когда особь мужского или женского пола начинает совершать несвойственные ему или ей поступки, когда, более того, мы и сами себе не можем объяснить, почему повели себя так, а не иначе, не так, как этого требовал здравый смысл, который уходит на покой, как только вирус любви попадает в организм человека. Да и на самом деле все это - лишь будничная декорация событию вселенского масштаба, событию, равного по силе - разрушению, хаосу и гармонии, грандиозным процессам изменения космических тел, появлению сверхновой звезды, или уничтожению целой солнечной системы; наконец, событие это как равно событию космического масштаба по своей всеобъемлющей силе, так и быстротечно, как все в этом мире - не успеваешь оглянуться, как все муки остаются в прошлом, все совершенное кажется бренным и, словно после дозы амфетамина, ты чувствуешь себя размякшим куском дерьма, который еще недавно был всемогущ, мог совершить все что угодно, а сегодня нелепо оборачивается, и смотрит сам себе в след, различая вдалеке лишь неясные отблески рассудка, который, в конце концов, берет верх. Жестокая будничность не имеет сострадания и пожирает все на своем пути, и вот уже одиноко увядает на подоконнике букет цветов, стыдливо врученный на первом свидании; не впечатляет милая игрушка, подаренная на день Святого Валентина; где-то на свалке валяются первые билеты в кино, молчит телефон, забывший прелесть длинных СМС и долгих разговоров, скучает оператор, скучает счетчик, наматывающий круглые суммы за бесконечную, но такую важную болтовню ни о чем; и все это перестает иметь смысл, ровно, как и человек, еще недавно являющий собой икону, идол, предмет преклонения.  

Спустя время организм адаптируется к вирусу любви, больной начинает выздоравливать; а спустя долгое время у него может выработаться иммунитет и чувство это будет для него протекать буднично. Но, не смотря на жестокую жизнь, она есть, эта любовь и никому от нее не уйти. Безусловно, есть исключения, куда без них: существуют пары, счастливо прожившие всю жизнь вместе, не знавшие бед расставания; есть в нашем мире место и тем, кто никогда не любил, а, быть может, такие личности просто предпочитают так думать, боясь заразиться любовью: есть у нас место и стереотипам, по которым любовь живет пол-, год, два, или три года, кому как нравится - многими современными писателями и психологами подробно описаны все стадии современной любви, погруженной в бытность жестокой реальности настоящего, с точностью до минуты; мало того, множество фильмов наглядно демонстрируют все эти примеры, но, - рука писателя никогда не устанет повествовать об этом прекрасном чувстве. И уверяю вас, поистине настоящее искусство, доступное лишь не многим – всегда как можно больше испытывать друг к другу ту первозданную страсть, которая пришла когда-то в самом начале, всегда смотреть друг на друга как в первый раз – это очень сильно надо себя всего отдавать друг другу, это и есть настоящее, лишенное эгоизма чувство, лишенное ревности, ведь ревность и истинная любовь – несовместимые чувства.   

Один мой знакомый, который когда-то возомнил себя писателем, но, так и не получив признания на литературном поприще, зажил спокойной жизнью, встретив ту, которую искал многие годы, а до этого ужасно пил, употреблял запрещенные препараты и вел абсолютно распутный образ жизни; он говорил, что любил по-настоящему всего несколько раз в жизни, после чего долго и неутомимо страдал, выдавая из-под пера неплохие вещи, которые в конец его уничтожили; причем, как рассказывал он, каждый новый приступ любви был для него в разы сильнее первого, словно кто-то раз за разом увеличивал дозу так, что в итоге он решил остановиться, передал мне свои так и незаконченные рукописи, предоставив мне, своему самому близкому другу расхлебывать то, что он начал, а сам благополучно отошел от дел, подписав все свои работы «Alter ego». Говорят, он живет где-то в Европе, имеет двух детей и счастлив безмерно. Мы потеряли друг с другом всякий контакт, потому что у него другая жизнь, мне неведомая.

А начну я, наконец, повествование свое, в котором нет места ни исключениям, потому что они слишком пафосны и банальны, ни стереотипам, - они еще более скучны и непримечательны, более того, низводят все составляющие нашей жизни до уровня программы телепередач, - а есть в нем место только любви и жизни, окружающей ее, вот и все. Писатель Джон Фаулз, неоднократно цитируемый моим приятелем, считавшим его роман «Волхв» одним из величайших произведений, в котором описан и разложен на составляющие процесс поиска настоящего чувства, где все происшествия возведены в ранг спектакля, сильно напоминающего жизнь, закончил свой роман несколькими великолепными словами из «Латинской антологии». Он закончил, а я, с вашего позволения, не придумавший ничего лучше, начну с них:

cras amet qui numquam amavit

quique amavit cras amet[1]

 

Пробуждение

Это утро для Стефаниды было самым важным в ее еще такой короткой жизни. Впрочем, кому-то оно может показаться и не имеющим такого большого смысла в каждодневной череде сменяемых друг друга событий. Возможно, проживший долгую, и полную ошибок и разочарований, либо  успехов жизнь читатель, лишь надменно усмехнется тому, какой высокой целью наделяла героиня наша именно это утро и самонадеянно станет смотреть на нее с высоты своих пройденных дней или лет. Возможно и такое, но, предоставим эти размышления кому-нибудь более опытному в таких делах, потому что решать только Стефаниде, потому как именно ей принадлежит это утро и в нем она одна – вершитель своей судьбы.

Надо сказать, что героиня наша – девушка молодая, довольно хороша собой… Сразу хотелось бы сделать ударение на сочетании «довольно хороша собой», потому как читатель, обладающим богатым воображением и сведущий в современной литературе очень быстро представит себе навеянную стереотипом героиню. Здесь я, возможно, вас разочарую, потому как героиня наша не очередная кукла из творения современной прозы. Кому-то даже она покажется некрасива. Хочу так же отметить, что Стефанида и сама не считает себя первосортной красавицей, потому как трезво смотрит на мир и видит в своем отражении… только свое отражение. Вы не увидите на ней ослепляющий слой косметики, ловко наложенный на смазливое личико, не увидите так же и блещущих изощренным маникюром ногтей, густо напомаженных липким блеском губ, страстно подведенных глаз, замаскированных пудрой от «Givenchy» щек... Ничего этого, перенесенного из магазина парфюмерии вы не увидите. Как и не предстанет вам изящно сложенная хрупкая девочка, выглядящая куда младше своих лет, обладающая первозданной красотой, которую она купила в «Рив Гош». Нет.

Стефанида родилась в культурной семье, которая как-то умудрилась сохранить зачатки былой интеллигенции в этом разбавленном всевозможными сословиями мире, где все равны. С детства девочке были привиты весьма изящные повадки. Мало кто слышал, чтобы она повышала голос или говорила с кем-то грубо. Помимо того, одна из немногих в своем кругу Стефанида любила литературу, театр, музыку – словом, в ней имела место любовь к искусству. Нетрудно догадаться, что вместе со своей аккуратностью и покладистым характером, она была отличницей. Однако не значит, что Стефанида являла собой пример великосветской дамы конца XIX века или кого-то, кто подражал ей неумело, вместе с этим имея вид совершенно невзрачный. Нет. Современная жизнь, конечно же, наложила свой отпечаток на нее. Но, собственно, любовь к искусству и те зачатки, что заложили в ней ее родители, и послужили ростками того будущего, что она сама для себя выбрала. От того Стефанида и решила поступить на филологический факультет, но родители здесь оказались настойчивее и мудрее, и направили ее на более практичный путь.

Необходимо добавить, что наше с ней знакомство произошло примерно через семь лет после описываемых событий и, смею заметить – она до сих пор создает то неповторимое ощущение легкости и изящной скромности, которыми, по-видимому, обладала с рождения.

Здесь, однако, следует вернуться к внешности нашей героини. Как я уже говорил, она не походила на девушек, которые легко вписываются в современные представления о красоте. Она одевалась опрятно, но не сказать, чтобы по моде. Особо не выделялась, но в одежде и манере ее поведения чувствовалась грация, некоторая строгость и вкус, не блещущий пестротой и шиком. Скорее то была обаятельная скромность.

Лицо Стефаниды… Это самое загадочное, что я видел в ней.

Лицо Стефаниды… сколько раз я смотрел на нее под разными углами и никак не мог понять одной ее особенности. То ли свет так необычно преломлял увиденное, толи его вечная игра с тенью, не знаю, однако в одни моменты, наблюдая за ней, я находил ее не то что не привлекательной, но даже некрасивой. При других обстоятельствах я не сводил с нее глаз, потому как лицо ее было самым прекрасным, что я видел в своей жизни. Казалось, что ее образ, сродни смене дня и ночи: я мог скользнуть по ее чертам, так ничего не увидев, в другой же раз, ослепленный какой-то неведомой, вырывающейся изнутри, из самых потаенных глубин ее души, красотой, мой взгляд был пронзительно сцеплен с ее неповторимыми линиями. В те моменты, когда она своей изящной ручкой подпирала нежно-бледную щеку, я только и мог, что завидовать тому мерзавцу, что некогда сделал ее счастливой. Лицо Стефаниды… Она имела привычку подслеповато прищуривать глаза, что несколько придавало растерянности ее образу; при этом отчего-то ее щеки наполнялись еле уловимым румянцем… Внимательные умные глаза… Сосредоточенно сжатые плотные губы… Порой новолунием подолгу хитро расщепленные, порой полной луной разомкнутые, а то и полумесяцем добро так, открыто.

Мы познакомились случайно и даже как-то буднично. В магазине. Она уже была одна, совсем одна. А я стал для нее в тот момент чем-то необходимым. Да так и пошло. Года три уже – нечастые посиделки в кафе после недлительных отношений иногда возобновляемых совсем от скуки. Несколько потрепанный человечек, некогда умеющий совсем искренне любить. До того как я подошел к ней, чтобы задеть ее плечом, так чтобы она выронила бутылку спиртного, семь лет прошли за ней попятам, лет, впрочем, таких же разных, как и у всех.

Впрочем, все случается тогда, когда это необходимо. Так и Стефанида в то утро, от которого мы с такой легкостью отвлеклись (ведь для нас оно не столь важно, но, поскольку героиня нашего повествования Стефанида, уж будем так любезны, вспомним именно то особенное утро), проснулась очень рано. За окном еще было темно, а глаза ее уже начали различать очертания комнаты, которая нам пока не видна. Сначала растворились в высыхающей ирреальности осколки неясных сновидений, затем пришли мысли – мысли о прошедшем дне и прошедшей, такой чудесной и такой важной ночи. Воспоминания потянули за собой цепочку пока еще неясных, отрывистых сцен из жизни. А уж затем – все связалось в единое целое. Позади – первый семестр университета, - думала она, - даже первая сессия, вступительные экзамены, первая любовь и первые месячные, даже первый поцелуй и первая нетрезвая ночь, точнее вечер. Потом еще моря и океаны переживаний, и до этого целые водопады слез, и радостных визгов, и частых воздыханий, кажущихся такими важными в тот самый миг - такими необходимыми они станут казаться уже позже, но уже не настолько…

Но ведь не это так важно в жизни любой женщины…

 

Сцена 1. Демисезонье.

Совсем еще молодая она, совсем юная – пару месяцев назад было. Не то, что сейчас. Тогда – совсем еще ребенок, все тот ребенок, говорящий: «Ну, пап!».

«А как отец? Как мама? Наверное, хорошо, но позвоню им потом. Завтра. Нет, мама сама позвонит через час-полтора, это точно. Сейчас надо дела, дела переделать. Общежитие – надо заплатить – да, все-таки придется самой позвонить родителям. В библиотеку заскочить - помаду купить – в кафе встретиться с В. Она через сорок минут ждать будет. Метро. Куда мне? Все не могу привыкнуть. Когда уже, чтобы так сразу. Восстания… Площадь. Александра Невского, Достоевская… Пересяду на Достоевской, он мне больше нравится. Интересно, а если бы назвали просто – Федор Михайлович? Идет, гудит, гремит, уууууу. Поехали».

Можете не верить мне, но, уверяю вас - это мысли Стефаниды, они у нее всегда такие. Я не читал ее мыслей, конечно же, нет. Просто иногда она, когда шла куда-то, размышляла вслух. Со мной рядом. Ей лень было думать, заполнять разум лишними мыслями – голова для другого, говорила она и подмигивала хитро. Так и размышляла, перескакивая с предмета на предмет - поток сознания по взгляду, цепляющемуся то за одно, то за другое. Потом даже не надо было думать, что же у нее в голове – по блуждающему взгляду можно было понять все. Но понять можно было тогда, когда она сама это позволяла. Если Стефанида (мне это было очень хорошо известно), не захочет пускать вас в свои мысли – не пытайтесь, только ударитесь головой о ее возникшую из ниоткуда серьезную мордашку. Но вернемся к Стефаниде, в конце концов, это ее воспоминания. А я так невежливо влез.

Первое воспоминание Стефаниды – о ближайшем. О том, что заботит. Понесло ее туда, в тот самый вечер, перед этим самым утром за два месяца. Запрыгивает, вместе с маленькой волной – в вагон метро и вот уже утягивает ее со всеми в туннель. В Питере она недавно, еще не привыкла, но в метро очень нравится ей. Хочет больше всего, как петербурженки – серьезные такие, устремленные куда-то, немного высокомерные – так же вот как они стремиться вперед, зная куда, уверенно, не думая о том, на какой станции, куда и как пересесть. Но пока сидит в вагоне, присматривается к карте метро – то ли направление? Села правильно. 

Еще в метро сухо и тепло, особенно в это время года, когда на улице переменный апокалипсис по прогнозу. Сыро, пасмурно, депрессивно – весь Питер словно выстраивается к утесу, как стайка леммингов. Много их, выжимает-выжимает лишних он. А в метро на время спрятаться можно от города, от влажности, от гула машин. И люди в метро – всегда разные, задумчивые, либо устремленные куда-то, но какие-то не такие как на поверхности, слепее что ли. Все вокруг читают-читают-читают. Кто газету, кто детектив или фантастику, кто посерьезнее фолиант штудирует. А вот рядом молодой человек с важностью слона вертит туда-сюда, всматривается, подолгу смотрит, изучает… инструкцию принтера. А выражение, словно Улисса джойсовского постигает. Напрягся бедняга. А рядом со стеклянными глазами кто-то с дредами, женского вроде пола, в пестрых множествах одежды – наушники такие большие на голове уши закрывают. Скорее всего, какая-то электронная андеграундная музыка оттуда доносится – Николас Джаар, или Джеймс Блейк. И все разные, все живут свою эпопею.

Стефанида очень любит так вот в метро разглядывать людей и пытаться додумать, что же они делают, чем живут и куда едут? Вот девушка задумалась о чем-то – мечтательно глядит в черноту туннеля метро. Может, она едет к своему мужчине, может у нее на работе что-то не так? А может она просто устала или едет из института, пятый курс должно быть, надоело. А за стеклом, растворенное в отражениях черное бегущее полотно, а поверху врезанные друг в друга обои-силуэты людей в вагоне. Призраки как будто. Следующая станция Достоевская.

Следующий же заходит полублаженный – милостыню просит. Надо дать, десятку – хватит, сама студентка. В конце вагона и вовсе сидит кто-то и со всеми разговаривает – в Питере много таких, кого метро одолело, разговорчивых. Непонятно, что это – безумие или помутнение или детская радость откуда-то?  А то зайдет кто, продаст пластыри, схему метрополитена, нож для чистки овощей – все так необходимо. А следом опять грязная вся идет по вагону… Сколько их так в круговороте зарабатывают подаянием, словно отдельное кольцо сквозь строй плотный людей, народа, массы – безликие самобытные нищие. Или, наоборот. Это мы безликие? И через нас в противоположном направлении они проходят? Еле идут рассеянным обручем, прохватывая нас до костей. «Памагити я с детства сирата». Почему-то корявые буквы на куске грязного картона берут за душу больше в трясущихся руках, особенно когда ошибок много. Рот расщелен грязными зубами, глаза полу-закатанные. Хочется быстрее дать заветную денежку, чтобы только исчезла она поскорее.  Это станция так действует – решетки ее, Достоевская.

Переход – следующая – переход. На улице – сыро, влажно, серо. Но все равно красиво в городе-копии миллионов шедевров европейских столиц. Но у нас если копируют, то с размахом – двери отливают огромные с рисунком – рисунок путают, формы неправильно собирают – размах. Размашисто лепим мазок за мазком. Лес рубим – щепки летят.

Опять встреча в Кофе Хаус. Ближайший. Их итак понатыкано, а когда надо, ни одного не сыщешь. С Лиговского на Невский перескочить, мимо Московского вокзала. Стефанида идет бодрым шагом по мостовой, пока приходится идти куда-то – Галерею не открыли еще. Она любит Невский, любит его безбашенную кучность людей, бегущих огромной волной на красный, любит тут и там раздающих листовки людей. Любит она Питер. Весь Невский, как один большой торговый центр – магазин, магазин, кафе, магазин, магазин, магазин. И так до самой Дворцовой, перемежаясь Аничковым мостом, да Исакием, да прочими достопримечательностями. Ну и, конечно же, Гостинным двором, ныне магнитом для нерадивых туристов. А по ту сторону чуть далее – можно мазню купить за баснословную сумму. Мане и Моне дешевле в свою бытность выставлялись, наверное. Но Стефанида любит этот Питер, где, сворачивая с площади Восстания на Невский, в углу, в каком-то темном подъезде мелькают синие спины, пинающие какого-то грязного бедолагу. Но этого не видит никто, и Стефанида в том числе, только грязную шапчонку замечает у входа мельком и идет дальше. Мимо звуков – справа. Мимо сигналов, гудения, рева, звяканья, скрипа автомобилей – слева. Мимо лиц, множества меняющихся стремительно лиц, лиц, лиц – желтых, серых, красных, черных. Мимо пролетают, растворяются тут же перед глазами, как тени, тени людей, а не люди. И все равно Стефанида хотела бы жить на самом Невском. Чтобы бурлила вокруг, кипела, растекалась чревоточина миллионами огней, звуков, голосов, шепотов, стонов, жизней.

Дзынь! Зашла внутрь, пахнет кофе и сигаретами. В. еще не добралась, хотя живет ближе. Не хотела на Невский тащиться, Стефанида уговорила – она любит его. Не хотела в Кофе Хаус – Стефанида уговорила. Она и его пока еще любит – она и его пока только знает. Потому и решили, чтоб не искать потом друг друга полдня. Капучино, пожалуйста. Задерживается подруга. Спасибо.

Села у окна, за ним свежее люди кажутся, не так сильно давит на перепонки, хотя гам внутри тоже стоит. Здесь в любое время года полно народу. Есть еще один – за Домом книги, там бывает никого нет, но это далеко, хотя можно было и там встретиться. Не подумала что-то, а В. и не подсказала. Она не любит такие заведения. Коренные петербуржцы очень любят все коренное. Задерживается… Спасибо. Нет, сахар не надо.

И тут вошел он…

Стефанида уже спустя несколько лет так и не могла себе объяснить, каким он был. Таким, она всегда говорила, каким всегда себе представляла. Вальяжно так прошел и сел прямо к ней за столик. Смотрел на нее, будто и не смотрел, а оценивал, взвешивал, измерял взглядом, прикидывал – взять, не взять. Обаятельный. Не красавец. Но какое обаяние. Одет со вкусом, года на три-четыре старше. Чего ему надо-то? Сидит молча, смотрит, ухмыляется нагло.

Потом, наконец, начинает говорить. Как-то много всего, а ясно и так все. Хотя, нет. Сначала Стефанида взглядом спрашивает его, подняв брови, мол, чего хочешь-молчишь? Вроде как очнулся, встрепенулся. В. не придет, причины не объяснила, хотя итак ясно. Она давно хотела ее познакомить со своим каким-то там родственником толи фотографом, толи оператором... Стефанида так это и не вспомнила даже спустя несколько лет. Но приказано – погулять ее по Петербургу. Везде вроде была, чего нового можно увидеть? Это она уже подумала. Хотя в Петербурге везде побывать невозможно.

Дальше пили кофе. Стефанида – свой, подостывший, а он себе заказал что-то по вкусу, уже не вспомнить - мелочи. Ну и как это водится – параллельный экскурс в самую что ни на есть поверхностную жизнь проскочил между ними в тот день, в кафе, потом на Невском, когда они шли-шли-шли. И уже ни людей не было (не привлекали внимание), ни машин, ни звуков. Как плеер одели: правый наушник – одному, левый – другой. И так голову склонили друг к другу и идут, как сросшиеся этим невидимым проводом. Как бы. И ничего вокруг не слышат – разговаривают, разговаривают. Тут и слабоумный поймет – явно, понравились друг другу.

И Петербург стал ярче и чудеснее, и даже интереснее стало жить.

Поскольку Стефанида, хоть еще молода, плюс ко всему живет она в таком времени, когда очень уж долго за ручку не дружат, а быстрее переходят к делу, но разум старается не терять при любых… Хотя, надо признать, что вот тогда даже сессию, первую сессию, ей удалось сдать с трудом, да с каким. Ведь к экзаменам надо готовиться, а голова занята другим. Сосредоточиться чтобы надо очень напрячь разум, отвлечься. А это практически невозможно, когда есть такое прекрасное, первое чувство. Когда полтора месяца до этого они обошли пешком весь практически культурный центр Питера, хоть в дождь, хоть в снег, хоть в сухую погоду – стирали подошвы сапог под чистую. Разговаривали не то что часами, миллионами лет, бесконечных, стремительных лет: ни о чем, о политике, жизни, смерти, любви, ненависти, религии - спорили, смеялись, шутили. Кино, театр, музей, парк, кафе, ресторан, улица, подъезд, угол…

В конце концов, запомнился один только угол, когда уже и сессия прошла, с трудом, но сданная удачно, когда и обошли-обгуляли уже все, когда и месячные прошли, можно не сомневаться, когда бабочки в животе уже, кажется, в рой голодных диких пчел начинают превращаться от сдержанной страсти, когда уже нет больше мыслей о том, сейчас или не сейчас. Когда он обнимает руками своими большими, словно крыльями птица обнимает птенца, даже с той же нежностью, так же смотрит сверкающими в темноте глазами куда-то сквозь тебя, внутрь тебя, когда два холодных носа друг об друга согреваются и при этом еще и мокро между лицами, но не оторваться никак, пускай и снег с дождем полыхает над головой, - он полыхает для остальных, - но он все равно бережно уведет под крышу, чтобы не намокла. Когда его сердце где-то у уха прямо барабанит как сумасшедшее, когда он готов спину твою смять пластилином во что-то одному ему подвластное, и так сильно-мягко прижимает к себе, что чувствуешь – никому, никому не отдаст. Никогда. Не сегодня. Когда каждое расставание, прощание, встреча длится полтора-два неразрывных часа, когда в мыслях мошки гудят огромным облаком, несутся стремительно, думают, думают, думают ни о чем. Когда при взгляде глазами своими мокро-стеклянными в его ослепляющие кажется, что Вселенная вот-вот взорвется на атомы, и поднимает куда-то, уносит – главное не упасть, удержаться. А потом голова кружится еще весь вечер от такого количества эмоций и больше ни о чем невозможно думать. Вот она – точка кипения. И вот тогда наступает, наступил для Стефаниды тот самый угол, который, в итоге, единственный она и запомнила из всего более всего, потому как остальные два месяца слились в какие-то несколько мгновений. Так и они тогда слились в углу, в каком-то дворе рядом с чьей-то квартирой, от которой ключи… Да, какая разница! Пыльная стена, бегом-бегом, скорее в точку невозврата, скорее. Дыхание – пламя, частота зашкаливает, и вот он снова угол, и самый-самый страстный поцелуй, как нажали на кнопку «Пуск!». Вверх – этаж, этаж, этаж… Как же нет больше мыслей удержать все это! И уносит куда-то в глубокое детство мысли и чувства, как что-то первозданное.

 

Сцена 2. Угол

Только однажды Стефанида стояла в углу по собственной воле. Она даже не думала, что спустя годы, будучи взрослой, ей придется стоять там снова, и опять по той же причине. Правда это будет еще не скоро и в нашей второй сцене Стефанида еще ребенок – ей пять. Она ходит в старшую группу детского сада. На ней белое с синим фартучком платье, синие банты в черных волосах, белые колготки, вытянутые на коленях и вечно спадающие, какие носили множество детей в начале девяностых и коричневые маленькие сандалии на маленьких ножках. Она не любит молоко с пенками, противную склизкую рисовую кашу и манную с комочками, и отчего-то обожает детсадовский рис или макароны с гуляшом или печень, похожую и цветом, и вкусом на подошву, а еще компот из изюма.

Ко всему прочему, мальчики, пусть это еще и носит характер не осознанный, уже обращают на нее немного больше внимания. Стефанида ухожена, аккуратно причесана и одета, ведет себя со всеми дружелюбно. Ну а внимание к ней выражается как свойственно детям – нестандартно.

Сама Стефанида уже не помнит причины, помнит только, что мальчики некоторое время удерживали дверь в женском туалете. Был у них там один, кажется он подбил всех «на дело» - инициатор. С начала она удивилась, потом ее охватила паника, совсем чуть-чуть. Она попыталась открыть снова. За дверью ребята о чем-то переговаривались и смеялись. Кажется, решали, кто зайдет? Тогда Стефанида, хмыкнув себе что-то, решила, что это будет выше нее – стоять тут и умолять их открыть дверь. Тогда она отошла в угол – к умывальникам. Минут пять стояла, раздумывая о чем-то, чего уже никогда и не вспомнить. И вдруг…

Резко раскрылась дверь, за которой странно притихли совсем недавно. Стефанида уже думала было выходить. В открытую дверь влетел тот, вроде как организатор всего этого великого действа по выражению своих еще неумелых чувств или эмоций. Вбежал, растрепанный – остановился, посмотрел по сторонам. Немного неловко ему – все-таки женский туалет, в эти годы заходить сюда как-то совсем уж – переступать через себя. Стоит, дышит глубоко, глаза горят. Увидел ее. Сам в рубашке клетчатой, тоже в дурацких зеленых колготах, шортах и сандалиях. Сорвался с места, поцеловал ее, почти что в губы, куда-то в уголок. Крепко-крепко так. Отцепился, на секунду задержал глупые глаза свои, развернулся, убежал. Гордиться тем, что он первый и единственный забежал в девчачий туалет, да еще и единственный решился поцеловать ее – будет до седых волос, это Стефанида подсознательно поняла еще тогда, когда стояла и смотрела на простывший след его широко распахнутыми своими глазками и хлопая пушистыми ресницами.  

Для него это событие отпечатается просто как факт того, что он был самым смелым, ну и, мол, было – галочка. А она будет об этом с трепетом вспоминать весь день и еще на следующий день и смущаться, глядя на него потом. Родители скажут ей, что он – дурак и чтобы она не обращала на него внимание. Правда он ничего этого не заметит и не узнает – он играет в солдатики и давно уже забыл про нее, в то время как маленькая Стефанида тайком наблюдает за ним, уже испытывает что-то, что еще не скоро будет ей знакомо, пытается понять, осознать. А пока – это лишь первая сцена в огромном полотне, краски которого со временем теряют свой цвет.

В фильмах, бывает, показывают воспоминания черно-белыми или мутными, а настоящее, взрослую жизнь, зрелость – четкими яркими мазками. Стефанида всегда говорила мне, помнится, что все должно быть наоборот. Ей всегда хотелось, чтобы в фильме детство показывали сочным, чтоб от него хотелось выпить стакан свежевыжатого сока или сморщиться, как от надрезанного ломтика лимона или вдохнуть полной грудью от блуждающего по всюду яркого запаха сирени, а то и просто окунуться в зеленую колышущуюся поросль молодой травы летом.

 

Сцена 3.

Мне не сложно описать школьные годы Стефаниды, учитывая, что мне она рассказывала о себе почти все. Уверен, по крайней мере, большую часть того, что стоит рассказать кому-то очень близкому. А я, думаю, был в те несколько лет ближе всех ей, не смотря на то, что мы виделись время от времени. И то, виделись мы тогда, когда ей страсть как хотелось о чем-то мне рассказать – обычно это был какой-то новый роман, после рассказа о котором мы снова пускались в экскурс по ее детству. Она постоянно пыталась отыскать там связь с настоящим и причины происходящих событий. Происходило это много раз, часто совершенно неожиданно она переключалась с одного на другое и вот мы уже блуждаем в закоулках ее прошлого. И в этой массе историй, рассказанных мне, только несколько раз я видел как по настоящему ярко и томительно горят при этом ее глаза. Именно потому я не буду нагружать повествование ненужными страницами раздутого текста о нескольких годах школьной жизни, потому что моя цель – выхватить ключевые моменты. Те, которые подсказали мне ее глаза. Те, которые действительно были важны для нее.

Возвращаясь к тому столь важному для Стефаниды утру, когда она пустилась во все эти воспоминания, насколько я помню, – она рассказала мне о том моменте во всех подробностях и, я уверен, ничего не утаила из того, что запомнила, - дальше мысли ее убрели куда-то в школьные годы, прошвырнулись несколько раз по ним, выковыривая из памяти несколько не столь важных влюбленностей совсем еще маленького сердца, а далее снова и снова на повторе пошла первая сцена.

***

В то утро Стефанида провалялась в постели до обеда, что было с ней очень редко. В полдень после легкого завтрака и чашечки кофе он ушел.

 

 

Полдень

Какое-то время, как раз незадолго до выборов президента 2008 года, мы жили со Стефанидой вместе. Где-то через три месяца после нашего знакомства она перебралась ко мне. Одной жить ей тогда было все сложнее. Это не то что было видно, а даже бросалось в глаза, когда она, встретившись со мной, словно выходила на прогулку из темной клетки на свет – расцветала на глазах и уходила уже счастливая, чтобы через несколько часов или минут опять залезть все в то же болото. При первой возможности, когда это уже не звучало нагло или пошло, я предложил ей остаться у меня на несколько дней. Так она и осталась, прожив у меня целый год.

Странно, но за тот год, что мы провели вместе, я узнал о ее прошлом какие-то крохи. Надо сказать, что отношения, если их можно таковыми назвать, начались у нас только на пятый месяц знакомства, когда она уже вовсю жила у меня – тогда мы, как водится, совершенно банально приперлись домой с какой-то псевдосветской вечеринки, нетрезвые. Ну и как-то пошло с тех пор – не то что любовь, просто взаимная симпатия, от скуки переросшая в близость. Мы и расходились как цивилизованные бесчувственные куклы из папье-маше, тихо-мирно решив, что надо разбегаться – приелись друг другу, да и Стефанида к тому времени уже полностью вернулась в реальный мир.

Случилось это как-то закольцовано, опять-таки где-то на инициированном кем-то фуршете в честь не вспомнить уже чего. Все эти бесконечные гуляния так или иначе в итоге трансформируются в какую-то череду незаметных, стремительно скачущих мимо выходных или праздников. Попробуй вспомнить хоть один. Разве только самый яркий. Вот я и помню - ее, момент, но не причину.

Мы пришли без опозданий. Кто-то по очереди долго вещал со ступенек большого светлого зала под легкий гомон собравшихся, медленно накачивающихся шампанским. После двух бокалов я перешел на коньяк, а Стефанида на красное вино. Закуска, как и всегда на фуршетах, была… закуской, не более. Помнится, ко мне подошел мой старый знакомый, который передал мне новость о моем некогда очень близком друге, с которым я лет пять как не виделся. Стефанида все это время разговаривала с хозяйкой вечера, одетой в броское платье. На моей же спутнице,  наоборот, было не такое приметное, но очаровательное платьице, открытые плечи, легкое ожерелье вряд ли из драгоценных камней, и, главное, помада: я обожаю, когда губы у женщины накрашены помадой – это, по-моему, самая прекрасная и чувственная часть женщины и, можно сказать, наиболее доступная, после ладони. И она опять так наклонила изящно головку, что была просто неотразима. Я специально посмотрел вокруг, не кажется ли мне - несколько мужчин одобрительно кивнули. Не столько подтверждения я ждал, сколько наслаждения от того, что она нравится и другим. Некоторые психологи считают, что это одно из проявлений гомосексуальности. Если и так – наслаждался я ее красотой, а не наслаждаться красотой не может даже слепой.

Мой знакомый через несколько минут поспешил отделиться от меня и тут по выражению лица Стефаниды я понял, что ее срочно надо спасать. Не теряя ни минуты, я ухватил какую-то знакомую всем даму и подставил к ним. Хозяйка тут же переключилась на новую жертву, и они продолжили какие-то ужасно возвышенные разговоры уже вдвоем. Мы же со Стефанидой спешили к другой стороне стола, подальше. Дальше синхронно отрывались – ели и пили вдоволь, решив воспользоваться-таки халявой и вынести из всего этого хоть какую-то пользу. Потом, пьяные, мы выбирались с Елагиного острова – праздник, я вспомнил, проходил там. Вывел я ее к берегу, как оказалось – не туда. Надо было вернуться назад и немного обойти остров стороной, чтобы попасть на большую землю. Такси мы отчего-то решили не заказывать, выбрав прогулку под ночным летним небом вместо скучной и полусонной поездки в транспорте. А потом уже обратно стало возвращаться лень, и мы уселись, прям на траву, на берегу Средней Невки, на остров. Она положила голову мне на колени. а я потягивал стащенный с застолья коньяк.

Вот тогда, впервые, она и рассказала мне о своем прошлом. О своей первой любви. О семи годах, проведенных до встречи со мной. Мы говорили всю ночь, нетрезвые. А на следующий день она решила съехать. Сказала, что я стал ей после вчерашнего разговора еще ближе, чем просто друг. Поэтому, чтобы не надоедать друг другу постоянно, надо видеться реже. И следующие три года мы встречались в каких-то кафе, скверах, парках, чтобы обсудить последние достижения и… Как правило, места для жалоб или страданий уже не было. Все холоднее и холоднее становилась она, да и я был таким уже давно, потому и не стал особо сопротивляться ее уходу. Привел пару аргументов в пользу того, чтобы жить вместе, но скорее так, для галочки. Мы уже давно закрылись от уколов внешнего мира и никого туда не пускали. Себе-то не всегда разрешали заглядывать внутрь, что уж говорить об остальных? А может, мы просто стали бояться показывать то, что когда-то пылало в нас, освещая все вокруг, а теперь надежно спрятано от посторонних глаз, от пыли, от грязи, от непонимания.

Так или иначе, но именно там, на Елагином острове, она посвятила меня в свое прошлое, часть из которого вам уже известна. Это самое первое, что она мне рассказала, и единственное, что рассказывала она с огоньком в глазах. Дальнейшее повествование велось уже при задутых свечах.

Я знаю, что она недоговаривала, знаю, что она запомнила его до мельчайших деталей, просто не хотела вспоминать, не разрешала себе никогда будоражить прошлое. Она просто говорила «Он». И все. Ни имени, ни каких бы то ни было подробностей, лишь несколько простых слов, сухих и емких.

Летом он ушел, не сказав практически ни слова. Просто ушел. И причин, казалось, не было для этого. Пошел дальше. Тут же откуда-то, словно стая ворон, слетелись многочисленные подруги и что-то советовали, успокаивали, объясняли на собственном опыте. Давали бесценнейшие советы, хоть монографии пиши. Хорошо, Стефанида не глупая, советы слушала, а выводы все-равно делала сама. Ибо ум – еще только малая часть для того, чтобы уметь жить - необходимо еще и обладать более ценным свойством – мудростью, ее-то как раз мы часто путаем с умом, который является, как правило, только цитированием чьих-то чужих слов. Сделать собственное умозаключение, исходя, пускай и из множества мнений, но свое, не навязанное кем-то, взвесить все за и против, не бояться сказать то, что думаешь – сложно.

А между тем зима переплавилась в весну, а весна грязным потоком перетекла в лето. Конечно, за это время Стефанида успокоилась и - начала жить другую, новую жизнь. Нельзя сказать, что она совсем изменилась и разочаровалась и, как из этого следует, впала в глубочайшую депрессию. Просто она поняла, что жизнь не такая, к сожалению, яркая до одури, как это кажется на первый взгляд. В основном-то она бесцветная… Многое, конечно, зависит от того, какими мазками мы сами ее утрамбовываем, но не так уж и многое, если взвесить, зависит от нас. Жизнь порой совершенно неожиданно говорит, пока. C'est la vie… Хотелось бы или нет… хотя хотелось бы вряд ли, но. Она повернется так, как ей взбредет в голову. Здесь обычно происходит надлом.

Ведь что бы ни случилось, мы всегда надеемся. Всегда верим в то, что не так все кирпично и смазано цементом. А на самом деле – монолит. Скала непреступная вдруг выскреживается откуда-то, совсем не предупреждая. Серая, холодная, беспринципная. За что, откуда? Испытывает, играет, или просто – так вот она и есть? Бег с препятствиями с горящими бутсами на ногах – иначе не представить полыхающее звено судьбы. Но все же важно одно – понять, что мир вертится не вокруг одного тебя, да и жизнь живешь не ты, а она тебя. И это еще не значит, что надо все бросать и бежать звать на помощь, голосить о своем несчастии. Надо научиться подживать ее под себя. Но до этого необходимо пройти массу невозвратного, как многим кажется.  

Для Стефаниды следующее лето началось. Именно оно началось по настоящему, потому что другие они были будничны и однообразны, и как-то даже заштампованы. Здесь же она определила для себя обресть себя заново. На лето она вернулась на Родину. Вспомнила детство, одноклассников, друзей и подруг, и поняла, что у них уже началась своя, другая жизнь, в которую она как-то не вписывалась. И все же.

Хотя, стоит ли об этом писать? Сама Стефанида, зная о моем пристрастии все значимое (для меня) переносить на бумагу, взяла с меня слово, причем той же ночью, что мы сидели на берегу Средней Невки – что я если и задумаю передать кому-то ее жизнь, то максимально достоверно. Однако ничего о том, что можно говорить, а что нельзя, она не позаботилась дать распоряжения, положившись, видимо, на мою порядочность, которой я постараюсь, дабы утолить ваш интерес, по максимуму пренебречь. Уверен, Стефанида не обидится на меня за это. Тем более, она и сама не очень-то умела распоряжаться своей жизнью, предпочитая бросаться с головой в струю безумия, без доли здравого смысла. Хотя эта черта проявилась в ней уже немного позже. А тогда она была только на пути к тому, чтобы броситься вниз. Но мы слишком долгу блуждаем вокруг да около. Пора расставить все точки над И. Но если бы я мог.

Как говорила сама Стефанида, она разлюбила любить, вдруг. Она отчего-то в один момент разочаровалась, хотя не так быть должно у нормальных людей. Надо-то дальше ступать, пусть и по говну. А она побрезговала.

Могу заверить, с ее слов - больше ни одной особи мужского пола не удалось забраться в ее сердце – советский союз чувств установил там железный занавес. И даже любая подсознательная попытка пойти кому-то навстречу вызывала массовые репрессии. Теперь, что бы ни было, отношения для нее несли сугубо физический подтекст, от которого она получала мало удовольствия, но так, для проформы, уж ходила периодически с кем-то за руку, под руку, или врось – все-таки организм своего требует, ему плевать на чувства с высокой колокольни.

Временами Стефанида стала исчезать на несколько дней. Учебу она не забросила – так она не умела, но поиски чего-то нового приводили к порой долгим загулам. В ее окружении появились люди, любящие отдыхать так, чтобы на всю неделю – понедельник пропадает на «отходняки» от чего бы то ни было, вторник, среда – период депресняков, четверг переходит медленно с плюса на минус, и, наконец, пятница – хорошее настроение и мостик в выходные – начинаем.

Бары, клубы, квартирники – все это стало входить в стандартный набор. С сигаретой между красивыми тонкими пальчиками и бокалом, наполненным разноцветной жидкостью, Стефаниду можно было увидеть каждые выходные. Так, медленно, по стеночке, она и продолжала учиться. А уж развлечься в Северной столице не составит труда даже у самого закоренелого домоседа.

Знакомые теперь появились из тех, кто может достать. Курнуть или нюхнуть. Поэтому выходные становились краше. Разнузданные, потно-угарные отрывы из реальности – двух-трех дневные, оставляли там где-то, за занавесом, все что мешает. Конечно, окружающие и срывающаяся в пропасть с утра самооценка порой говорили, что так дальше нельзя, что надо завязывать, и даже вроде как получалось. Но потом наступали выходные, когда скучно и уныло оставаться дома и уже просто приходилось идти куда-то, чтобы только не завыть. От одиночества.

Стефанида, надо признать, просыпалась время от времени не одна, но как-то видеть и на следующее утро того же мужчину ей не хотелось. Правда, и здесь она действовала очень выборочно и вступала в интимную связь достаточно редко, так что никто не мог сказать о ней ничего предосудительного.  

Но в жизни обычно так: если уж и летишь на самое дно, то возможность зацепиться за выступ есть. А уж если так и ни разу не ухватился, тогда выбраться значительно сложнее. Упасть совсем не сложно, еще легче упасть и не вставать. А вот поняться - это не каждому дано. Тут уж кому что больше по нраву. Поэтому не стоит пенять на судьбу или  слабость духа, каждый может найти в себе силы подняться. Вот есть ли желание – это другой вопрос. Я уверен, что не поднимаются только те, кому, по сути, нравится  там, на дне, когда и проблем-то особо нет. Я уверен, и Стефанида придерживалась того же мнения. А уж нам, поверьте, есть о чем судить, ведь и она и я когда-то смогли подняться. И до сих пор она не жалеет ни об одном прожитом дне, не смотря на…

Можно воспринимать все удовольствия жизни просто как удовольствия, и не больше, как платный аттракцион. Наркотики, алкоголь – дают иллюзию счастья и можно хоть до посинения доказывать самому себе, что зверь не так страшен, как его малюют, но настает всегда момент, когда вдруг понимаешь, что он уже завладел тобой, незаметно, тонко, тогда как ты думал, что держишь все под контролем и употребляешь разве что за компанию. Но если желание раскрасить мир присутствует, значит отчего-то обычных красок мало и тогда, конечно, стоит поискать причины, но, как правило, сначала надо осознать. Любой должен либо осознать, либо погибнуть, будучи поглощенным – кому что нравится. И тогда уже будешь аккуратнее поглаживать дикого зверя.

Стефанида заметила, что стремительно летит вниз не сразу, как и большинство не заметило бы этого. Она в очередной раз проводила время в веселой компании, ее только что отпустило и они ехали на квартиру к каким-то приятелям, где буйствовали уже четвертый день. Подруга рядом уже  четвертый час усердно жевала жвачку, как корова, а в зеркале заднего вида отражались здоровенные глаза кого-то за рулем. Мимо проносился ночной Питер под музыку радио «Рекорд» - этакий ночной транс: лето, мокрый асфальт, блеск света фонарей в черноте дороги, пешеходы, пешеходы, столбы, огромные арки мостов и свежесть Невы, и Петропавловская крепость где-то на горизонте противоположного берега. И рядом под ухом это назойливое чавканье.

Она открыла окно, в салон ворвался свежий ночной воздух и свежесть летнего ветра. Даже мурашки пошли по коже. Она высунула – ветер проник в организм, словно очищая его от действия химии, гул машин на улице заглушил все звуки, лишь как-то отдаленно растекалась музыка из салона, в воздухе пахло листьями, водой и пульсирующей жизнью. И так вдруг захотелось улыбнуться и вместе с тем заплакать, от того, что так красиво и так хорошо жить. Захотелось выйти из машины и побежать босиком по мокрому холодному асфальту, побежать в никуда, в черную ночь, главное бежать, бежать отсюда, не оглядываясь.

Они подъехали к темно-грязному дому в одном из тупиковых дворов Петербурга, зашли в бесцветный подъезд. В квартире девять человек четвертый день ползали по стенке, падали в потолок, висели на люстре. Было ощущение, что это накуренное, темное помещение и не комната вовсе, а аквариум, в котором медленно-медленно, словно в безвоздушном пространстве, растекаются от стенки к стенке какие-то безликие тени. Огромные глаза, высушенные рты, истлевший пепел вперемешку с грязью ботинок и отказывающий мозг. Амфетамин уже доедает, чавкает, с хрустом ломая хребет, зубы впиваются прямо в сознание и уже ведь подлетают, уже ведь вот-вот шваркнутся о самое дно, так что не встать потом. Уже растворяются в тлеющем дыму остывшей комнаты. Мурашки уже сжирают тело от нехватки кайфа. Разверзнулась бездна слюнявой пастью и начинает глотать, глотать по одному. А потом, после, депресняк ждет такой, что выжить адекватно можно только переснявшись алкоголем, безумной дозой алкоголя, потому что малая не возьмет. А на утро уже похмелье и так в итоге неделя вычеркнута из жизни, а организм получил удар, словно прогулялся по сожженной Хиросиме. Роди мне ребеночка цвета зеленого с синим, я буду рад поддержать тебе свежей дорогой. Из девяти в лучшем случае – двое найдут силы подняться, поняв обманчивость этого удовольствия. Остальные – кто пересядет на иглу, а это уже пропасть без дна, практически точка невозврата и медленная дебильная смерть, кто-то «сядет», кто-то просто загнется, перемастурбировав организмом, а кто-то тихонько выползет, заработав свежий букет ярких болезней, полусгнившим уже зомби, что не сильно отличается от смерти. Таков он, естественный отбор. Никогда не надо думать, что ты держишь зверя под контролем – он только и ждет удобного момента, чтобы незаметно напасть из-за спины. Он даже после будет глодать всю оставшуюся жизнь, не зря бывшие героинщики срутся только при одном виде иглы. Бывших не бывает. Это болезнь, с которой борешься всю оставшуюся жизнь. Потому что краски померкли уже навсегда и мир окрашивается только после того как употребишь. Либо живешь всю оставшуюся жизнь в черно-белом сне. Либо повезет, и спасет любовь.

Стефанида пришла ко всем этим выводам уже позже, но отвращение от комнаты, от людей, находящихся в ней, от себя, от того что зависит, от того что топчет себя же грязными копытами накатило вдруг уже тогда. И все предстало с другой стороны, все вдруг потускнело и остыло. Ушла, не сказав ни слова. Четыре года самоуничтожения прошмыгнули в кладовую так и несбывшихся снов и завяли.

Она бежала по тусклому холодному и серому подъезду, словно боясь, что ее опять вернут туда. Выбежала на улицу, остановилась, глубоко вздохнула. Вышла из темной арки, из черного переулка на проспект и пошла. Сняла туфли, ощутила босыми ногами холодный и какой-то пушистый, мокрый асфальт. Пушистый и немного колючий, бодрящий. Пошла потихоньку, ступая маленькими своими ножками по огромному миру, словно в детстве, словно первые шаги делая заново. Слезы текли по щекам, а губы улыбались самой себе. Шла, какая-то впервые счастливая, свободная, смотрела под ноги, чтобы вдруг не пораниться. Мимо машины проносились, некоторые сигналили. Водители верно думали, что что-то не в порядке, либо просто, либо с головой, но никто не остановился, словно чувствуя, что не надо мешать. Перешла на другую сторону, добрела до берега и уселась у воды, так что со стороны дороги никто не видел ее в низине за бетонным монолитным возвышением. Сидела, болтая ногами в воде. И, кажется, ни о чем не думала.

На этом самом месте я самым наглым образом уснул в обнимку с бутылкой коньяка.

 

 Послеобеденный сон

Конечно, она тут же толкнула меня в бок и назвала неблагодарным слушателем, а после улыбнулась своей улыбкой, какую я больше ни у кого не встречал. Однако разговор был уже прерван, к тому же ей стало холодно и мы побрели искать такси. Я, пошатываясь, и она, в молчаливом своем блуждании по прошлому. Дома кое-как перекусили и – в постель. Меня почти сразу начало клонить в сон, но ей не спалось. И снова – пустились в прошлое. Она, вся углубленная в себя и я – только что руками веки не поддерживал. Чтобы не уснуть, заварил себе кофе и сел на подоконник напротив кровати. Учитывая, что кофе всегда был для меня чертовски негодным спасителем, то слушатель я в тот момент был самый стойкий.

У Стефаниды на следующий день началась новая жизнь. Хотя, первую неделю скорее у жизни началась новая Стефанида, потому как разум разумом, а организм мучительно отходит от воздействия на него различных препаратов и, как бы там ни было, физические муки, хоть и не большие, но испытать придется.

Конечно, ей звонили, ее искали, за ней гнались эти всадники Апокалипсиса, терзали ее какое-то время, после чего так глупо и безобразно растворились в пыль. А она – пошла дальше. Переступила и пошла. Сначала неуверенно, а потом все вперед и вперед. И так, насколько я знаю, и поднималась, до самой встречи со мной. Не буду преувеличивать или преуменьшать свое значение в ее жизни, но как раз руку помощи, когда она неуверенно еще поднималась самостоятельно на полусогнутых, подал ей именно я. Но я предпочитаю считать, что просто оказался рядом в нужный момент и просуществовал так для нее столько, сколько нужно. Пока она не нашла силы в себе идти уже без посторонней помощи.

Конечно, можно сейчас пуститься в разветвленные описания на сто с лишним страниц о том, какие переживания блуждали все это время в разуме, а то и сердце Стефаниды, пытаться выкарабкаться на поверхность ее проблем, всковырнуть самую суть того, почему она все же страдала: то от одиночества, то от неуверенности того, правильным ли путем она идет? Можно пытаться этими тысячами слов поставить диагноз, но это, на мой взгляд, задача романа, а у нас, как ни крути – повесть, задача которой донести саму жизнь, а не ее стержень. Выводы вы можете делать сами, а препарировать Стефаниду на этих страницах у меня рука не поднимется. Все-таки есть вещи, которые должны для всех остаться загадкой, ну или хотя бы недосказанными. Я уверен, что у вас, дочитавших до этого места, достанет вежливости не пытаться забраться по локоть в чужие печали и страдания, а о том, что читатель вдруг заметил между строк, ему, надеюсь, хватит такта промолчать. Тем более мы уже совсем приблизились к финалу нашего повествования.

Наша, уже можно сказать общая с вами знакомая, окончила институт, конечно не на красный диплом, но все-таки окончила и довольно-таки неплохо. По крайней мере, работу она нашла почти сразу, в которой ей и удавалось забываться. А забываться, к сожалению, пока было от чего. От пустой квартиры, от отсутствия толковых друзей, наконец, от выжженной за несколько лет способности дышать глубоко, как в детстве. Не многим удается сохранить эту способность на всю жизнь.

Оставшееся время прошло для нее под непрозрачным созвездием выключенных чувств. Работа-дом, работа-дом, периодические вылазки в кино, театр, кинотеатр. С каменным мужчиной, либо вязкой знакомой с той же работы. Но зато никаких переживаний, никаких чувств, никого и ничего за закрытыми веками, только непрозрачность. Но и она постепенно растворится. Не без боли – будет рябить в глазах, будет пощипывать, но постепенно разум оттает, а к нему подключатся чувства. И к концу растает заодно полюбившаяся за эти годы фраза и уверенность, что любви нет, что любовь выдумали такие, как я – любители словоблудить на белой кости бумаги.

И придет ясность в глазах, потом и она затуманится. Но это будет другая, уже пьянящая паволока, накинутая щедрой жизнью, которая, наконец, перестала терзать, перестала вас жить - и тогда вы начинаете жить ее, потому что, наконец, найден смысл. И теперь уже это не слепота – это лишь лепесток счастья на ослепляющем соцветии судьбы, заслоняющий слишком яркие лучи солнца.

И тогда становятся необходимыми и важными, как в них не копайся, антресоли прошлого, тогда в этом бедламе все раскладывается по местам и понимаешь, что ни один миллиметр этого пылящегося некогда мусора не уложен сюда зря, что без него не был бы ты собой, и что нельзя остаться на всю жизнь ребенком, удивленно отрывающим рот навстречу яркости и первозданности этого мира, что есть и темные краски, и ими тоже надо уметь писать, их тоже надо уметь принимать, потому что без них, без этого контраста так бы и не закрылся рот, так бы и текли слюни от удивления, так бы и не споткнулся, а  пер бы себе и пер, не осознавая важность одной простой истины, что без темных красок яркие не были бы никогда столь яркими, что без плохого никогда не было бы хорошего, и что без растворенного уныния и грусти не было радости, не было бы счастья, не было бы единственного, что имеет смысл, что и есть смыслом жизни, что и есть жизнь, что и рождает новое, утоляет старое и питает настоящее, что толкает всегда вперед, что будоражит по утрам, что становится все осознаннее и тем более драгоценнее после обретений и потерь, без чего бы ни один цветок не взошел, а ни одна капля не упала бы с глаз, ни одно сердце не ударилось бы о другое, ни одна Луна не взошла бы ни на одном небе, и даже Вселенная не родила бы миллиарды созвездий, и самая жалкая и мельчайшая букашка не стала бы совершать свой, казалось бы, на первый взгляд бесполезный путь, и не было бы ни движения, ни вдохов и выдохов, ни слов, ни музыки, ни живописи, ни малейшей искорки разума, ни доли великих открытий и свершений, ни искорки в глазах и сочной яркости зрачков, и ни один писатель, наконец, не испачкал бы ни одного миллиметра бумаги, если бы не было ее.

Можете закидать меня камнями, но я уверен, что любовь – суть мироздания, за сколько бы дней она не создала этот мир. А кому удобнее, могут наречь ее Богом и представлять как угодно. Но куда бы вы ни пошли, о чем бы вы ни думали, к чему бы ни стремились – она всегда есть только в нас самих. И горе вам, если вы намеренно топчите ее безжалостно.

Если вы хотите узнать, как мы познакомились, то я теперь охотно расскажу об этом в нескольких словах. Расскажу со своей стороны. Я увидел ее в супермаркете, она стояла у витрины в отделе алкогольных напитков и словно размышляла – взять-не взять. Стояла долго, минут пять-десять, а я все это время наблюдал за ней, притворяясь, что не могу никак решиться, что выбрать. Так я и ходил, пока она, наконец, не протянула руку к бутылке чего-то крепкого и нерешительно взяла в руки и побрела к кассе. И тут, не знаю, почему мне пришло в голову это, но я захотел непременно помешать ей. Не знаю, догадалась ли она о моем намерении или так и думает до сих пор, что это была случайность – я, в конце концов, так никогда и не признался ей. Но, со свойственным мне артистизмом, прошел мимо нее, задев руку, некрепко и рассеянно держащую бутылку, которая не переминула распластаться на полу в осколках черной жидкости. Конечно, я тут же бросился извиняться, скакал вокруг нее с извинениями, а она села на корточки и смотрела на растекающуюся, воняющую алкоголем лужу. И вдруг засмеялась. Потом вместе с ней засмеялся и я. Только продавец за кассой поглядывал искоса на нас, видимо решая, насколько мы адекватны, и будем ли возмещать ущерб или вспомним о том, что в супермаркетах все застраховано.

P.S.:

Через пять лет нашего прерывистого знакомства Стефанида уехала навсегда. Несколько раз мне приходили довольно симпатичные открытки, подписанные ее аккуратным почерком. На обороте только подпись и дата. По самой открытке можно было только узнать, откуда она добралась и, следовательно, где сейчас находится или находилась Стефанида. Телефон ее давно уже был выключен, поэтому мы не созванивались и не обменивались СМС-сообщениями. Скорее всего, она просто поменяла SIM-карту. Сама она мне не звонила ни разу. В Москве тогда как раз начались волнения, в Питере было немного спокойнее, но тоже забирали, тоже митинговали. Россию пока еще слегка штормило.

А где-то через полтора года после ее отъезда мне пришло такое неожиданное, потому что все меньше и меньше сейчас пользуются таким способом общения, письмо. От нее, в обычном Европейском конверте, бросающемся в глаза на территории нашей страны, даже несколько долгожданное. Как ни крути, а я переживал за нее, хотя и был уверен, что она не пропадет. Ведь как никто она умела пропускать сквозь себя лучи восходящего солнца.

Вот оно, это письмо:

«Здравствуй, мой дорогой.

Я вышла замуж. Пока не совсем осознала, зачем же я это сделала, но замужество, думаю, должно, наконец, поставить точку моим умственным и физическим скитаниям. В конце концов, каждый нормальный человек должен когда-нибудь остановиться, свить гнездо и тихо-мирно растить потомство, жить в хорошеньком домике с приусадебным участком, подстригать что-нибудь на нем, водить комфортабельный автомобиль, ходить в супермаркет за покупками, мыть посуду каждый вечер, протирать пыль с книжных полок, встречать и провожать детей со школы и в школу, переживать, когда они задерживаются, читать, надев очки, письмо из университета или института о том, что их туда приняли, как это делают в Европе и опять волноваться, а потом идти готовить красивый обед. Ты знаешь, я думаю, что скоро рожу ребенка. Думаю, я буду очень счастлива, когда наступит этот момент. По крайней мере, мне будет, кого любить.

Ты, наверное, хотел бы знать, кто мой муж? Он, конечно же, иностранец, но мы прекрасно ладим. На десять лет старше меня. Как все европейцы он кажется мне порой очень наивным и слегка избалованным, но в целом он очень заботлив и, уверена, он как никто другой будет любить моего ребенка. К тому же он умен. А все остальное, думаю, не так важно, к тому же я знаю, что остальное тебе будет и не интересно. Тебе ведь главное, чтобы я была под надежным крылом, верно?

Не знаю, как сложится жизнь, но пока в Россию мне возвращаться не хочется совсем, особенно когда там снова не понять, что происходит. Я, знаешь, когда мы жили вместе, всегда хотела уметь любить ее так же, как и ты – вот так, бескорыстно, неуклюже и искренне. Но я не такая как ты и, наверное, так и не смогу осознать до конца слово Родина. Пускай для меня Родиной станет мой ребенок, тогда, наверное, я больше никуда не захочу уехать. Ну а может, когда-нибудь, я и захочу посетить Петербург, но, уверена, это будет только временно. Все остальное теперь для меня просто глупо и бессмысленно.

Я надеюсь, что ты не пропадешь там без меня, как и не пропадал раньше. Прошу тебя, дорогой мой друг, не ввязывайся ни во что такое, что может тебе как-то навредить. Ну, хотя бы постарайся. Я знаю, там сейчас очень неспокойно, но там и никогда не было спокойно. Это и мои родители понимали, которые не долго думали перед тем, как покинуть страну.  Да и ты это понимаешь, но ты уже врос в нее корнями, а я нет.

И все же, уверена, все будет хорошо. Обязательно дам знать тебе, когда у меня родится ребенок. Заверяю тебя, это будет совсем скоро. Я буду всегда о тебе помнить и, быть может, однажды, в старости, тебе будет, о чем рассказать мне.

Целую, твоя Стефанида».

Она так и не вернулась на Родину. Я видел ее после этого только однажды, когда решил отдохнуть немного от потрясений, выпавших на долю нашей страны. Благо, тогда можно было беспрепятственно уехать в Европу. У нее подрастал сын, ему как раз недавно исполнилось два года. И сколь бы ни было банально или, быть может, кому-то смешно, но чтобы представить себе семью, которую в итоге собрала из кусочков мозаики Стефанида, посмотрите любую фотографию счастливой европейской семьи – спустя годы гвозди начинают вываливаться из стены и на них больше не нужно вешать кривые и мрачные картины. Рисуй, что хочешь прямо на ней. Так рисовала и она, найдя, наконец, свой маленький уголок свободы.

Она была той, кто любит, невзирая на предательство, безразличие, и прочее, и прочее. Кто любит настолько сильно, что не в силах позволить себе любить заново, любить дальше и дальше следующего, как на лотке в супермаркете. Пи, пи, пи. Провел лазером – снял данные, следующий. Она и страдала все это время, потом пыталась идти дальше, потом снова страдала. Потом, вроде осознала и… перегорела. Потом уже она была не в силах признать это, да и, в сущности, признавать было нечего. Иссушило. Иссякло. Она единственная за всю жизнь, кого я знал, кто умел вот так, не размениваться чувствами направо и налево. Единственная, которая целиком и полностью поставила все… на красное. А выпало черное. Но человек, каким бы он ни был, все способен пережить.

Они завтракали на лужайке прямо у дома, когда я подъехал на такси. Она, ребенок на коленях и муж. Я сидел на заднем сиденье в вибрирующем салоне автомобиля, смотрел на них и на глазах выступили вдруг слезы. Впервые за многие годы я ощутил слезы на своих, казалось, высушенных глазах и щемящее что-то стиснуло мне душу удовольствием. Еще ни разу я не видел Стефаниду такой. Еще ни разу, как оказалось, я не видел Стефаниду, не видел, как выглядит ее утро. Я видел, она стала сентиментальной и еще более ласковой. И я тогда только понял, что она по-настоящему счастлива.

Петрозаводск, 2011


[1] завтра познает любовь не любивший ни разу,

и тот, кто уже отлюбил, завтра познает любовь (лат.).