Ирина Важинская - Мгновеньем заострённое пространство (о поэзии Юрия Шестакова)

Ирина ВАЖИНСКАЯ

МГНОВЕНЬЕМ ЗАОСТРЁННОЕ ПРОСТРАНСТВО

                 В одном мгновенье видеть вечность,

                 Огромный мир – в зерне песка,

                 В единой горсти – бесконечность,

                 И небо – в чашечке цветка.

                                У. Блейк. « Изречения невинности»

Пытаясь осмыслить философскую поэзию Юрия Шестакова, я с удивлением поймала себя на том, что открываю её на чувственном уровне. Не случайно вспомнились слова Писателя из фильма «Сталкер»: «Ведь писатель пишет оттого, что мучается».

Мощная концентрация интеллектуальной и чувственной энергии создаёт напряжение поэтического поля столь сильное, что даже не искушённый в «высоких философских материях» читатель испытывает  невольное притяжение к поэзии Шестакова. Сам он о своём творчестве говорит просто: «В поэзию я пытаюсь выплеснуть то, что мучает мою душу. Это разговор с миром как на исповеди». Такая предельная искренность в попытках наиболее адекватно передать то, что услышано «свыше», рождает существенную поэзию, наполненную глубоким смыслом, порой, не сразу открывающимся читателю.

В художественной манере Шестакова проявилась его способность проникать за пределы чувственного мира, провидеть в обычном и повседневном черты вечного и Божественного.

В целом ряде стихотворений поэт сумел подойти к самому краю  осознаваемого, реального мира и заглянуть в зияющую бездну метафизического, интуитивно воспринимаемого подсознанием. Холодок неизвестности, повевающий из тех пределов и пронизывающий поэтические строки Шестакова, иногда отталкивает от них читателей, пытающихся объяснить свои впечатления более понятными им мотивациями: «Его поэзия слишком интеллектуальна, рационалистична». На самом деле, безотчётный страх перед неведомым останавливает их в изумлении, в предощущении скрытой, живой энергии, излучаемой из глубины поэзии. Невольно опровергая такое восприятие, автор силой своего воображения и таланта открывает для читателей мир, в котором воплощает:

…и мученье,

и стон вдохновенья,

мысли сомненье

и страстную логику чувств!

(«Ночь насторожена…»)

Credo поэта, счастливо соединившего в себе гуманитарный и научный взгляд на мир, нашло отражение в стихотворении «Слагал стихи, “долбил гранит науки”…». В нём вполне определённо намечен путь синтеза, рождающего новую поэтическую реальность:

где вперемешку формулы и строфы,

где между строчек – поиски Начала,

любви и боли, радости и страха…

К ребру стола припав благоговейно,

я слышал,

как Вселенная звучала…

Проблемы жизни и смерти, духа и плоти, пространства и времени, смысла бытия и непознаваемости метафизических истин до конца волнуют автора уже в ранних его стихотворениях, а с течением времени осмысление этих вопросов всё более углубляется, становится многослойным. При этом поэзия Шестакова сохраняет свою ясность, прозрачность и глубину. А завидное постоянство тем, которые важны для поэта, свидетельствует о цельности его творчества, словно он всю жизнь пишет одну книгу.

Хотелось бы поделиться впечатлениями от этой книги, исходящими собственно из анализа поэтических текстов и никак не аппелирующими к обстоятельствам судьбы автора. И всё же невозможно не вспомнить о его учителях, о традициях классической поэзии, которые продолжает Юрий Шестаков. Он учился у Сергея Давыдова, Юрия Кузнецова.

Знаковой, «судьбинной» была для него встреча с Арсением Тарковским, который писал о поэзии Шестакова: «Его стихи производят на меня столь сильное впечатление, что, по-моему, я имею право утверждать: это стихи истинного поэта, талантливого поэта, зрелые по форме и глубокие по мысли и чувству». Их неспешные беседы о сущности поэзии, о жизни, о смысле творчества утвердили Юрия в своём предназначении.

Юрий Шестаков продолжает линию, идущую от Фёдора Тютчева, Афанасия Фета, Александра Блока и Арсения Тарковского, прокладывая путь к собственному поэтическому космосу. Вслед за Джоном Мильтоном, Уильямом Блейком и Уолтом Уитменом он пытается поэтически осмыслить, познать мироздание в контексте Вселенной, но уже с позиции человека XXI века.

В творчестве Шестакова нашло отражение универсальное мироощущение «физика-лирика», способного в поэтической форме воплотить рациональный взгляд на мир. Не случайно поэт сводит в одном пространстве художественного воображения двух героев из разных эпох: Адама – первого поэта, наделённого свыше даром слова, способностью давать имена всему сущему в Божьем мире; и Ньютона – учёного, слышавшего музыку сфер, пути которых расчислены по законам науки:

…к яблоку вдруг обратили,

томимы познаньем,

страстные взоры свои

и Адам, и Ньютон!..

(«Тайны природы доступны уму или чувству?»)

Именно в этом яблоке озарения, по убеждению поэта, зреют зёрна творческих поисков:

К истине разны пути

у науки с искусством,

но озарение –

разве не в их перекрестье?

(«Тайны природы доступны уму или чувству?»)

В точке пересечения, где сходятся откровение, данное поэту свыше, способность услышать это послание, осознать его в момент озарения и выразить в слове, произрастают новые ростки поэзии:

Поэзия – выше безбрежности звёздной,

поэзия – мир измерений иных:

поэзия – зеркало Вечности грозной,

а в нём – отраженье мгновений земных.

(«Поэзия»)

Уже в ранних стихотворениях, наполненных юношескими мечтами о небе, автор проявлял философскую направленность восприятия мира:

…зачерпну ручья немножко

и забуду вкус еды:

столько звёзд в моей ладошке –

в горсти неба и воды!

 («В ночном»)

Его поэзия обретала особое измерение. Словно небеса раскрылись, и отныне всё происходящее на земле может быть соотнесено с вечностью:

Ты небо даришь мне на память,

где звёзд тугие узелки

о Вечности напоминают…

(«Прощальное тепло руки…»)

Интуиция поэта, его пристальное вглядывание в космос внешний – Вселенную, напряжённое вслушивание в космос внутренний – собственную душу – помогли ему с художественной убедительностью поведать читателям, что в вечности творится какое-то особое полнокровное существование, наполняющее собою жизнь иную, «высшую», которую так неизбывно взыскует душа человеческая:

…и веселья мало стало,

и лихой беспечности.

Знать, моя душа устала

отдыхать от вечности.

(«Торопил я в детстве время…»)

Здесь оксюморон «устала отдыхать» усиливает парадоксальность мысли и неожиданность образа. Трагический, пронзительный мотив того, что душа может дойти до некоего предела своего существования ещё при жизни, воспринимается как личный духовный опыт поэта, остающегося человеком мыслящим и чувствующим, несмотря на всю косность земного бытия, в котором:

…с каждым смертельным прорывом к свободе

душе всё теснее скафандр этой плоти.

(«О чём эта ночь, это вечное небо?»)

Вселенная Шестакова, если и трагична, то не угрюма. В ней зримо явлена возможность возрастания человеческого духа:

Из посеянных над лугом звёздных зёрен

тихо прорастает чистый свет…

(«Равновесие»)

…чтоб я понял: дано

и в кромешной тиши

концентрировать свет

притяженьем души…

(«В поезде ночью»)

Его Вселенная – это не холодная, безжизненная пустыня, в которой затерялся неприкаянный человек. С пантеистическим пылом автор, вернее, его литературный герой словно пытается охватить, объединить в себе весь мир:

Но начал замечать я, что порою

всё то, над чем задерживал вниманье,

на миг как будто становилось мною,

заполнив неожиданно сознанье.

То гнулся я травинкою под ветром

то ветром, гнущим травы, к речке мчался –

я ощущал себя и в том, и в этом,

а мир всё рос, в округу не вмещался!

(«Первый учитель»)

Но, вглядываясь в глубины космоса и пытаясь разгадать тайны мироздания, он смиряется перед невозможностью в полной мере познать Божественный замысел о мире и человеке:

Звёзды-мурашки,

покрывшие тёмное небо.

Вглубь и вокруг – бесконечность

и разума осмос

к истине той,

что понять до конца не дано…

(«На сквозняке»)

Это неуёмное желание «дойти до самой сути» обусловлено жадностью к жизни, к открытию мира в тщетной попытке объять необъятное:

…жадный к познанью,

живу в наказание

между

мега- и микровселенными

на сквозняке…

(«На сквозняке»)

Юрий Шестаков не полагается на расчётливый глазомер рационализма, интуитивно чувствуя мощное движение метафизических сфер. Он снова и снова взращивает в своём поэтическом мире чудо жизни:

Усилив микроскопом зоркость взора,

страшусь я оторваться от прибора:

в природе цельной глохну я и слепну,

и мир,

что от дробления поблекнул,

разъединённый разумом условно,

мучительно сложить пытаюсь снова

из невесомых квантов, из молекул…

………

И вот цветы на несколько вдыханий

ожили вновь, загадочны и ярки…

(«Перед экзаменом»)

Если говорить о внутреннем смысловом центре поэзии Юрия Шестакова, то со всей очевидностью можно утверждать, что это – скрещение двух осей: вертикали духа (метафизического) и горизонтали материи (земного).

Одна из них соединяет полюса множественности и единства мира: он так разнообразен и переменчив, но есть в его постоянном движении некая общность и связь.

Другая ось – между полюсами предопределённости и случайности: чем держится это хрупкое единство, равновесие, насколько защищено оно от хаоса, отчасти обусловленного свободой выбора человека, насколько сам человек подвластен высшей воле, Божественному провидению?

Безудержно с небес звезда слетела!

Невольно равновесным силам внемлю:

Земля моё удерживает тело,

а я собой удерживаю Землю!

(«Силы равновесия»)

Только мощные скрепы духа удерживают зыбкое равновесие мира, только духовные усилия каждого из живущих на земле наполняют смыслом существование человечества во Вселенной Бога.

Время и пространство, жизнь и смерть – едва ли не главные слова у Шестакова – символизируют неустанные попытки автора проникнуть в тайны мироздания и глубины человеческого «я».

…и разлетелись вширь степные дали –

как дивно мир в пространство был распахнут!

(«Начало»)

Такое удлинение второй строки – словно ошутимая протяжённость мира.

…хочу с движеньем бурным побрататься:

вокруг меня

водоворот пространства!

И я в водовороте этом –

центр…

(«Навстречу свету радостного дня…»)

Этот мир сферичен, подвижен, необъятен, но его можно охватить координатами зримого бытия, пронизать мысленным взором:

Облака проходят ряд за рядом

и, моим нагруженные взглядом,

на чуть-чуть,

но тяжелее став,

на чуть-чуть,

но все же потемней,

вдаль плывут, копя людские взоры…

Скоро-скоро огласит просторы

тихий звон задумчивых дождей…

(«На полевом стане»)

Это мир пространства-времени, в котором герои пристально вглядываются в просторы звёздного неба:

…где безлюдно и безбрежно,

где даже параллели уставали

от одиночества и неизбежно,

как наши две судьбы пересекались.

 

Мне грезилось: они сходились страстно,

благодаря сквозному искривленью

космического времени-пространства,

а мы с тобой – земному притяженью.

(«Параллели»)

Пытаясь найти друг друга, герои протягивают незримую нить человеческих взаимоотношений, которые оказываются также подвластными космическому закону.

Надмирный, словно бы из космоса, взгляд на систему координат «пространство – время» позволил автору особенно остро ощутить хрупкость земного бытия, недолговечность человеческой жизни, увидеть мир землян как единство пространства и множественность исторических пластов времени:

…на прежде живших,

на живущих нас

всего одно

безмерное пространство –

как память,

как свидетель бездны судеб,

которых накопилось в нём – не счесть:

оно вместило всех,

кто был и есть,

чтобы вместить однажды

тех,

кто будет…

(«Пространство»)

Пространство, преодолеваемое движением, становится временем. А безостановочное время в поэзии Юрия Шестакова – это не только память, но и минутная, рукотворная вечность, когда автор:

…вдруг навылет ощутил,

мгновеньем заострённое пространство.

(«Впервые осень я благодарил…»)

Философскую, казалось бы, отвлечённую категорию – время – поэт пытается разгадать, расчислить как весомую, физически ощутимую субстанцию:

Цепочка. Гиря. Странные весы…

Они в пространстве взвешивают время.

(«Ньютон»)

Время – это и возвращение в «потерянный рай» детства, в котором дни были долгими, а минуты тянулись как часы:

И, далеко прозрев сквозь долгий мёд,

осознаю, глазам своим поверя,

как неизбежно движется вперёд

случайно увеличенное время…

(«Всему вокруг меня двенадцать лет»)

Время – это и неумолимое движение из прошлого в будущее:

…из прошлого,

где я не скоро буду,

в грядущее,

где нет меня давно.

(«Волны земли»)

Это и горький привкус памяти, несущей в себе груз прошлых и будущих потерь:

Часы стояли.

А мгновенья шли…

И зрело время в коконе жары,

щадя друзей и близких.

До поры.

(«На землю сквозь космические дали…»)

Не случайно в поэзии Шестакова так часты слова «жизнь» и «смерть». Они – словно знаки разомкнутости границ течения времени – от рождения к упокоению человека:

…от смерти жизнь неотделима,

а всё ж не верится,

когда

любая жизнь проходит мимо

так быстро,

так невозвратимо,

а смерть приходит…

 

Навсегда?

(«Мы отогреться не успели…»)

Но всё же, не смиряясь с конечностью земного бытия, автор не оставляет поиски смысла жизни. Веря в бессмертие души, он словно пытается соединить разорванные звенья Божественного круга, позволяющего объять духовным взором «актуальную бесконечность» (по определению о. Павла Флоренского):

Окружено прошедшим и грядущим

мгновение для временно живущих

любое, кроме крайних двух мгновений,

граничащих со смертью и рожденьем,

похожих на загадочные звенья

разорванной цепи, чьи два конца

не нарушали до грехопаденья

спасительную замкнутость кольца.

(«Актуальная бесконечность»)

И тогда смерть не страшна, ибо она есть рождение в жизнь иную, в мир триединый, в котором человек вновь обретает свою цельность, воплощая в себе:

…образ Того,

в Ком полноту бытия

для души обретаю,

в ближнем своём

узнавая себя самого.

(«Каждое слово, число…»)

Вот почему поэт не боится крайних вопросов, ставя их перед собой и читателем и мучительно докапываясь до истины:

Зачем же разум в этот мир загадан?

Что значит смерть – тупик иль бесконечность?

Таинственно безмолвствует погост…

Но вновь и вновь проклёвывает вечность

скорлупку неба клювиками звёзд.

(«Ньютон»)

Бессмертие души, несущей в себе божественный отсвет вечности, возможность осознать, увидеть этот запредельный свет уже здесь, в земной жизни – всё это было известно в духовном опыте исихастов.

Божественный свет прорывается извне, сквозь скорлупу земного мира, спелёнутого ноосферой, чтобы озарить души алчущих духовного прозрения.

А, может быть, это пробивается сквозь скорлупу косности, через каверны греховности свет души человеческой, жаждущей соединиться с Высшим началом. В такой проницаемости границ между миром горним и дольним проявлена высшая Божественная милость по отношению к человеку – это надежда на спасение души:

Лишь брошенный с небес сквозь тучи

в кромешном сне меня живит

соломенного цвета лучик –

надежды, веры и любви.

(«Весеннее настроение»)

Из философских глубин, от космических высот поэт снова обращает свой взор к стихии земной жизни, к человеку:

И, средь бела дня заметив

звёздный блеск твоих очей,

я пойму, что звёзды эти

всей Вселенной горячей!

(«Жаркий день»)

Для одних Юрий Шестаков – это поэт-философ, с научной точностью и рационализмом охватывающий взором макро- и микромиры. Для других – тонкий лирик, покоряющий своей искренностью. Для третьих поэт-визионер, проникающий далеко в будущее, где:

Небо в свиток ангел скрутит,

И за гранью смертных дней

Стран земных уже не будет –

Даже Родины моей.

.       .           .           .           .           .

Но, вовек не умирая,

Помня бренной плоти груз,

В самых светлых сферах рая

Будет жить Святая Русь!

(«Мир к погибели несется!»)

В поэзии Юрия Шестакова соединилось высокое мастерство с подлинностью чувства, а чрезвычайно актуальное – с вневременным контекстом. Это поэзия визуальных образов, материализовавшихся в словах весомых, ярких, плотных, за которыми открываются зияющие глубины незримого, бесплотного, казалось бы «не сказáнного», которое поэт смог осознать и высказать.

2009